Один мазок краской… другой… вот — новые волосы, новая голова… вот, вместо седых бакенбард — широкая всклоченная борода.
— Хорошо, доктор?
— Чудесно, — искренно-восторженно вырвалось у меня.
С каждой секундой Путилин все более и более видоизменялся.
На меня глядело чужое лицо, лицо старого еврея, изможденного горем, страданием.
Эти впалые глаза, эти щеки, эти трясущиеся губы… О, никогда не забыть мне этой волшебной метаморфозы!
— Дай мне, доктор, то одеяние, которое лежит сверху в чемодане! — улыбаясь проговорил Путилин.
Я подал ему засаленный лапсердак; бархатный, но сильно порыжелый картуз, стоптанные высокие сапоги с голенищами. На свой сюртук, на свои штиблеты он надел лапсердак и картуз.
— Ну?
Путилина не было. Передо мной стоял старый, трясущийся нищий-еврей, тот горемыка, который проклинает еврейскую буржуазию, захлебывающуюся в золоте, разъезжающую в каретах и вовсе — вопреки расхожему мнению — не обожающий сильных из мира своего.
— Да ты ли это, Иван Дмитриевич? — воскликнул я.
— О, твой язык болтается, как грязная мочала! — с бесподобным еврейским акцентом ответил Путилин. И тихо рассмеялся.
— Чудесно! Непостижимо!
— Это ты говоришь, доктор. Что скажут они, когда я предстану перед ними в сем виде?
— Ты боишься?
— Я не боюсь, но не люблю проигрывать дела.
— Но для чего ты так видоизменился, Иван Дмитриевич?
— Прогулку хочу маленькую совершить, доктор.
— Куда?
— Туда, в пространство, — сделал неопределенный жест Путилин.
В эту минуту раздался стук в дверь.
— Отвори! — тихо шепнул мне мой славный друг.
Я отворил дверь.
— Могу я просить вас и его превосходительство закусить чем Бог послал?
— Ой, что такое? — оттолкнув меня, выросла фигура старого еврея перед начальником станции. Тот отшатнулся.
— Что это такое? Как вы попали сюда? Что вам надо здесь? Господин доктор, где же его превосходительство, господин Путилин?
Тихий смех был ответом…
Начальник станции вытаращил глаза.
Заседание кагала
Душно в небольшой комнате двухэтажного деревянного дома в слободе «Ратомка».
Так душно, что хоть парься: свет свечей, вставленных в серебряные подсвечники, тускло озаряет небольшую конуру.
А народу в ней — масса.
Чуть друг друга не давят. Плечо о плечо, голова к голове.
За большим столом, на котором горят семисвечники, сидят старейшины кагала.
Перед столом в позе исступленного фанатика стоит худощавый еврей. Глаза его горят фанатическо-безумным блеском. Грудь ходуном ходит.
— И я говорю, что вы должны осудить эту проклятую еретичку, — взвизгивает он.
— Скажи, сын мой, почему ты так возмущаешься? Отчего дрожат уста твои, почему грудь твоя не вмещает уже больше воздуха?
Сурово звучит вопрос старейшин кагала.
— А-а-а! — захлебнулся худощавый еврей. — Вы спрашиваете меня: почему? А разве вы сами не знаете этого? — Молчание.
— Вы не знаете, вы — ученейшие мужи? А я — бедный еврей — должен знать? Что же, коли так, я вам объясню. Вы помните нашу священную историю?
Горят глаза фанатика.
— Сын наш, ты задаешь глупые вопросы. Ты вспомни, кому ты задаешь их! Тем людям, которым известны все тонкости Талмуда.
— Так, если вы знаете все это, зачем вы меня пытаете?.. Я помню, что говорится там, а вы забыли. Слушайте: «Израиль, Израиль! Помни и блюди завет Бога твоего. Он извел тебя из плена египетского. Ты помнишь, Израиль, какая египетская тьма царила там? Сынов твоих, Израиль, подвергали мучениям, они были рабами своих угнетателей, которые говорили им: “Псы смердящие! Вы — для нас, а не мы для вас”. Но тогда, Израиль, я внял мольбам народа Моего. Я решил вывести вас из Египта. Многие жены еврейские сделались наложницами проклятых закрепостителей. И рек я устами пророка моего — Моисея: приложи камни к груди женщины твоей, поправшей религию Бога твоего, Иеговы. И пусть эти камни побьют ее до смерти: она преступила завет Мой, она кровь свою смешала с кровью врагов моих».
Жуткое, тяжкое молчание воцарилось в комнате кагального совещания.
— Ну? Что вы скажете, Шолом? — обратился председательствующий кагала.
Встрепенулись все.
Словно искра электрическая пробежала по собранию искренно-верующих, фанатически-настроенных евреев.
— Да, да, верно говорит Мордухай!
— Смерть ей, смерть!
— Нет! — прогремел голос. — Вы заблуждаетесь, дети мои!
Произнес это симпатичный старик с огромной библейской бородой.
— И заблуждаетесь вы потому, что забыли завет Бога вашего. А он ведь гласит: «Кто совершил прелюбодеяние в вере своей!» Помните и заметьте, кто совершил. А разве та, которую мы судим, уже совершила прелюбодеяние? Христианский волк забрался в нашу еврейскую паству. Он пытался совратить одну из дочерей Иеговы в веру нашего пророка — Иисуса Христа Назаряетянина; но заметьте, только пытался. Она — у нас. Она — еще наша. Вспомните место из Соломона: «И если ты песчинку можешь сохранить из брега своего, — блюди ее, ибо песчинка образует брега. И что ты будешь плакаться, когда река тебя поглотит, когда ты, Израиль, брега не укрепишь».
— Верно!
— О, сколь мудро глаголит ребэ Шолом! — еще более пронзительно выкрикнул «докладчик» — Мордухай. — Честное слово, он заставил бы заплакать мои глаза от слез, если бы я не… смеялся его рождению!
Фанатик-еврей, как пантера, порывисто бросился к столу.
— Если так, господа старейшины кагала, я — сдаюсь. Я больше ничего не могу сказать, если текст нашего священного писания перевирается таким образом!
— Опомнись! — прокатился испуганный крик.
— О, я опомнился уже давно, покарай меня Иегова! Но вы-то, вы-то когда опомнитесь? Только потому, что речь идет о дочери миллионера, вы, верные талмудисты, готовы слагать завет святой Торы к ногам золота? Я — бедный еврей. Но я — честный еврей. Я говорю, что писание гласит: «Если ты изменишь вере отцов твоих, ты должна быть побита камнями». Я — все сделал для того, чтобы доставить вам «гойку». Я — рискуя жизнью — дал вам ее и теперь спрашиваю вас: ну, Израиль, благодаришь ли ты меня?
— Убить ее! Убить ее!
— Вы, — продолжал взвизгивать фанатик, — еще сомневаетесь? Вы говорите: «Она не совершила еще проклятого перехода?» Так вы, стало быть, ждете того момента, когда она уже сделает это? Когда проклятый христианин сожмет в своих объятиях розу Ливана? Этого вам надо?!
