— Сын мой… сын мой! Ты — настоящий сын Иакова… ты — грозный представитель Адоная. Но пощади бедного Когана! Он — наш лучший, наш вернейший сын. Слушай, сейчас где находится Рахиль?
— Здесь. Клянусь святой Торой, я позаботился, чтобы она была доставлена сюда.
Фанатик еврей сделал возмущенный жест рукою и, подойдя прямо к столу, за которым заседал трибунал кагала, гневно произнес:
— О, пусть золото не испортит вашей совести!
— Мордухай! — гневно ответил ему в тон председатель Шолом.
— Так судите ее так же, как судили ваши отцы таких паскудных вероотступниц!
Перед страшным судом кагала
— Иди, иди, проклятая! — толкал в спину красавицу Рахиль ее палач — Мордухай.
— Позволь мне идти самой! — негодующе, горделиво произнесла красивая девушка.
Это была Рахиль Коган.
Она выпрямилась во весь свой стройный рост и с улыбкой презрения глядела на торжественное собрание.
— Что вам надо от меня?
В эту же минуту в «зале» заседания кагала появилась сгорбленная, старческая фигура старика еврея.
— Вы кто? — набросился на него Мордухай.
Вновь прибывший показывал на свои уши, на свой рот, жестами объясняя, что он — глухонемой.
— Кто это? — спросил председатель кагала.
— Глухонемой. Смотрите, ребэ Шолом: даже глухонемые камни, и те вопиют Иегове об отомщении! — торжественно произнес Мордухай.
— Ты — Рахиль Коган?
— Да.
Как горделиво, как удивительно спокойно звучал голос девушки…
— Ты, Рахиль Каган, обвиняешься в том, что хотела изменить вере отцов твоих. Правда это?
— Прежде всего я хотела бы знать, кто меня судит. Кто вы?
— Кагал! — погребальным звуком раздался в ушах девушки ответ страшного трибунала.
«Кагал! Так вот он, этот страшный кагал, властно распоряжающий судьбой бедного еврейства…»
Худо стало Рахили Коган.
Но страшным усилием воли она взяла себя в руки.
— Ах, вы — кагал? Так скажите мне, почему, на каком основании меня грубо вытащили из вагона и поволокли сюда? Как вы смеете…
— Тише! — прогремел голос «председателя». — Вы обвиняетесь в том, Рахиль Коган, что решили изменить вере отцов своих. Правда это?
— Правда.
Горделиво откинулась головка Рахили Коган.
— Что? — взвизгнул кагальный трибунал. Мордухай подскочил к столу и потушил одну свечу в семисвечнике.
— Погибла одна из дочерей Израиля! Горе вам, горе Израилю!
Чем-то бесконечно страшным повеяло в мрачной, душной комнате.
— Ты, ты, дочь Израиля, так откровенно, так свободно говоришь о своем страшном преступлении? Ты бросаешь в лицо твоему божеству такое оскорбление?
Торжественно звучит голос библейского старика.
— Я не оскорбляю Бога. Я не могу оскорблять того, кого люблю всеми помыслами моей души. Это вы — фарисеи — оскорбляете Его!
Волнуется Рахиль Коган.
— Как ты смеешь?! — гремит ей негодующий хор голосов.
— А-а! Вы хотите знать, «как я смею»? Извольте, я вам скажу!
Еще горделивее откидывается прелестная головка «ренегатки».
— Вы — талмудисты. Вы говорите, что бог Иегова запретил переход в иную, чуждую веру. Так. А теперь скажите: почему же вы, мужчины, переходите в «проклятую» христианскую веру? Почему вы, купаясь в «проклятой» купели, кротко говорите! «Крещаюся во Имя Твое, Господи…»
— А-а-ах! — прокатывается по судилищу исступленно- озлобленный крик.
— Вам можно? Вы делаете это потому, что вам выгодно, необходимо сделаться «проклятыми» христианами? А укажите мне такое место в заветах Господа, где бы обман получил оправдание? Вы смеетесь над всеми богами: над русскими, над еврейскими, над магометанскими, буддийскими. Иегова, Христос, Аллах, Будда — для вас звук пустой. Как же вы смеете меня, ради любви и веры в общую справедливость божества, идущую на муки, еще оскорблять? О, великий синедрион, я понимаю, почему ты осудил Иисуса из Назарета!
Не успела девушка окончить слов, как десятки плевков полетели ей в лицо.
— Проклятая собака! Ты умрешь, ибо такой волчицы Израиль не потерпит! Ты надругиваешься над всем священным для нас!
— Ну? — ликовал Мордухай.
— От имени кагала тебе, сын мой, объявляется сокровенная благодарность.
— За что вы меня мучаете? Почему вы схватили, выкрали меня?
Зашаталась Рахиль Коган.
— За то, дочь сатаны, что ты — изуверка проклятая. Отрекись! Вернись опять к нам! Согласна?
— Ни за что!
— Это твое последнее слово?
— Последнее.
— Ребэ Шолом, ваше заключение?
Ребэ Шолом поникнул своей седой головой.
Он хотел говорить громко, торжественно, но голос его дрожал.
Какая-то борьба происходила в нем.
— Я… я, как старший из старейшин кагала, объявляю: несмотря на все попытки и старания наши склонить Рахиль Коган к возвращению в лоно истинно правого юдаизма, мы потерпели поражение. Обуянная бесовской слепотой, Рахиль Коган противится этому, произнося хулу на святую Тору, на нашу святую веру. Посему мы постановляем предать ее каменьям, пыли и смерти.
Глухонемой старый еврей подошел к столу, за которым заседал трибунал кагала.
Он нагнулся, поднял камень каким-то чудом очутившийся в его руках и бросил его в девушку.
— О! Вот истинный сын Израиля! — захлебнулся в восторге Мордухай.
— Ведите ее!
— Сейчас?
— В Библии сказано: «Не пройдет и часа, как ты, преступившая завет, будешь умерщвлена».
Страшный суд
Глухая местность. Дома остались далеко позади.
— Иди, иди, проклятая! — слышится злобный, гортанный говор.
Четыре палача-еврея тащат девушку.
Рот ее закрыт. Она хочет, мучительно хочет кричать, но не может.
— М-м-м, — вырывается из ее рта.
— Клянусь святой Торой, это так! Этот проклятый Коган, несмотря на всю свою «святость», — гнетет нас бедных евреев. О, знаю я его! Он любит говорить: «Я — первый еврей!» А что он делает для того, чтобы утереть слезы бедняков? Ничего! Я узнал про шалости его дочери. И я поклялся ему отомстить. Вот она, дочь его, которую мы с Морисом выкрали из поезда! Пусть кровь ее упадет на голову его! Пусть мозги ее расплывутся в душе его!
Все страстнее, озлобленнее звучит голос еврея-изувера.
