— Иди, иди! О, проклятая!
В глазах красавицы девушки застыл смертельный ужас.
— М-м-м! — безумно рвется она из рук единоверцев.
Забор, дощатый.
К нему подвели «розу потока Кедронского».
И сняли с ее лица повязку.
— Смотри! — крикнули ей сородичи-евреи. — Ну, Рахиль, решайся: или отступление — или смерть.
Жалобный крик прокатился по унылой поляне.
Там, далеко вдали виднелись постройки поселка «Ратомка».
— Господи, что вы со мной делать будете? — дрожит смертельно бледная Рахиль Коган.
— Что мы с тобой делать будем? По Ветхому завету Бога грозного Адоноя, мы будем побивать тебя камнями. И помни, что каждый камень будет прижиматься к лицу твоему, к груди твоей.
Рахиль стали вязать и притягивать к особо сделанному оконцу в заборе.
Грубые веревки больно стискивают изнеженные руки.
— Отступаешься?
Смертельная тоска давит грудь девушки.
«Господи… вот сейчас… ай, страшно».
Мысль, что сейчас ей в лицо полетят тяжелые булыжники, приводит ее в ужас.
Но язык… ах этот проклятый язык, шепчет:
— Не отступаюсь, палачи! Убивайте… Я иду за правду, за любовь. Какое вам дело до моей души, до моего сердца?
Ее крепко прикрутили к забору.
Несколько евреев подняли камни.
— Закрой глаза, заблудшая дочь Израиля, и повторяй за нами: «Если солнце не светит на меня, значит я не достойна солнца. Если месяц отходит от меня, горе мне; проклята я во чреве матери своей».
Повторять за ними! Да разве она могла?
Что, какие картины рисовались ей в голову ее?
Там — один сплошной красный туман. И в этом красном тумане вырисовываются ей дорогие образы жениха ее милого, дорогого Быстрицкого, отца, хотя и непоколебимо сурового, но всегда так нежно ее любившего.
— У-у, проклятая! — прямо к лицу девушки протянулся волосатый кулак одного из фанатиков «своей веры».
— Брось!
Раз! — послышался треск камня о забор.
— Стой! — прогремел голос Путилина.
Из-за забора выскочил Путилин.
— Вы что это, несчастные, делаете? Убийством занимаетесь? А разве вы забыли, что кроме святой Торы есть еще русский храм Фемиды? Кто дал вам право убивать девушку, ни в чем пред вами неповинную?
Рахиль Коган бессильно свесила свою прелестную головку.
— Ай? Это вы?.. Что это значит? — отпрянули библейские палачи.
— Слушайте, господа, я — один среди вас, но не думайте, что убить меня легко — у меня два револьвера. Да, впрочем, я знаю, что вы не убийцы, а просто… религиозные фанатики. Я вас пощажу. Я — Путилин… Вы в моих руках, но даю вам слово, что я вас не привлеку к ответственности. Это дело — ваше частное дело. Бог с вами! Вам самим должно быть стыдно за это изуверство. Ну, живо, давайте, несите Рахиль Коган!
И понесли.
Когда я увидел Путилина с девушкой, у меня вырвался крик изумления.
— Да неужели?
— Как видишь. Некогда. Надо дать депеши.
Начальник станции обомлел.
— Давайте первую телеграмму: «М. — Когану. Дочь ваша отыскана. Приезжайте. “Ратомка”. Путилин».
— А теперь давайте вторую: «М. — Быстрицкому. Невеста ваша найдена. Приезжайте. “Ратомка”. Путилин».
— Как ты достиг этого, Иван Дмитриевич? — спрашивал я.
— Очень просто. Мне после двух визитов, Когана и Быстрицкого, стало ясно, что тут замешано третье лицо. Кто это третье лицо? Я сразу понял: фанатическое еврейство. Когда я переоделся евреем, я отправился в «Ратомку». Почему? Да ты разве не помнишь, доктор, что похищение было совершено на станции, первой от М.? А эта станция — «Ратомка». Я проник под видом глухонемого еврея в дом, где было много света, а остальное… об остальном я тебе рассказал.
Почти одновременно ворвались к нам Коган и Быстрицкий.
— Отдайте, согласитесь, — усовещивал Путилин Когана.
Рахиль плакала.
— Перст Иеговы… Берите ее! — махнул рукой Коган, обращаясь к Быстрицкому.
— Я с самого начала был убежден, что швейцар не повинен в убийстве. Так простые люди не убивают. Руку он мог порезать, а кольцо могли подбросить или потерять. Осматривая комнату убитой, я нашел маскарадную маску. Узнав, кто живет на этой лестнице, я остановил свое внимание на инженере. Заведя интрижку с горничной, мне удалось проникнуть в его квартиру, где нашел письма жены и ее портрет, на обороте которого была надпись: «Каждый раз, когда я буду мстить, я буду глядеть на твое проклятое лицо». Тогда мне все стало ясно. Но у меня не было прямых, бесспорных улик. А я ведь, как вам известно, господа, люблю ясные, неопровержимые факты. Моя милая барынька чудесно сыграла роль жены. Остальное вам известно.
Путилин подошел к Хрисанфову, который стоял, закрыв лицо руками.
— Мне искренне, глубоко жаль вас, господин Хрисанфов. Вы, очевидно, страдаете нервным расстройством. Я постараюсь облегчить вашу участь своими показаниями. Я надеюсь, господа, что и вы поможете? — обратился он к следователю и прокурору.
— О, безусловно! — воскликнули оба.
И действительно, суд, приняв все во внимание, отнесся милосердно к несчастному полубезумцу. Вместо каторги он попал на излечение.
Триумф Путилина был полный.
