«Ого! Девица умеет, кажется, кусаться», — пронеслось у него в голове.
А девица поспешно села за столик и принялась за вышивание.
— Да-с, ну и чудеса творятся у вас, достоуважаемая Феона Степановна, в Белокаменной! — вступил он в разговор с «самой», быстро охватывая глазами эту комнату с киотами образов, перед которыми горело чуть не двадцать лампад.
— А что такое? — заколыхалась купчиха.
— Да как же: икону-то высокочтимую ограбили. Шутка сказать, эдакое злодеяние.
— Ах, уж и правда! И кто это изверг такой отыскался? А знаете ли вы, что мы как раз в тот самый вечер Царицу Небесную принимали?
— Да неужто?
— А ей-богу? Правда, Глаша?
— Правда, — послышался глухой, еле внятный ответ.
— Прикладывались? — круто повернулся к некрасивой девушке Путилин.
Послышался звук упавших на пол ножниц.
— Да-с…
— А позвольте полюбопытствовать, что это вы рукодельничаете?
И с этими словами Путилин подошел и низко склонился к работе Глаши.
— Хорошо-с! Искусная вы мастерица, барышня! Ишь как ровно вышиваете. А вот некоторые небрежно к сему относятся…
— Бывает-с.
— Видел я вот на чудотворной иконе Иверской полотенце одно. Шелковое, цветным шелком расшитое… Поглядел на него, аж диву дался: начато хорошо, а окончено плохо. Крестики эти самые равно как танцуют, хе-хе-хе, вкривь да вкось идут… Видно, торопилась рукодельница дар иконе принести. Что это, барышня, ручки у вас дрожат? А? Ишь, как прыгают, хе-хе-хе.
— Заторопилась! — недовольно окрикнула «сама».
— Рука… устала, — еле слышно слетело с бескровных губ девушки. — А вы… вы нечто видели это полотенце? — вдруг сразу сорвалось у нее.
— Какое? — удивился Путилин.
— Да… вот… вы говорили… плохо вышито полотенце…
— А ежели бы не видел, так как бы про то знал? — тихо рассмеялся Путилин. — А оно что же вас так заинтересовало?
Путилин увидел на себе взгляд девушки, полный ужаса, страха.
— Я… я так спросила, — пролепетала она.
— Глаша, а ты бы позвала Васю киот от образа исправить. Вы не обессудите, гостюшка, коли при вас явится молодец? Такое дело вышло: плинтус от божницы отвалился… Приклеить надо.
— Что вы, матушка, Феона Степановна, пожалуйста, пожалуйста…
И когда Глаша скрылась, Путилин быстро спросил купчиху.
— А кто таков этот Вася?
— Молодец у нас. Ловкий паренек, на все руки. И столярит, и слесарничает… Золотые руки, да только ветрогон сам.
— А чем же? В чем именно?
— Головы девчонкам кружит… Жалились уж на него многие… А я этого не люблю… известно дело, молод. Жениться бы пора ему… Прогнать жалко, пропадет парень… Ловкий, красивый.
И когда в этой комнате, пропахшей ханжеством, росным ладаном и хворью водянистой купчихи, появилась фигура Васи, Путилин должен был сознаться, что он, действительно, и ловкий, а главное, изумительно красивый парень. Невысокого роста, стройный, с могучей грудью, с красивой посадкой головы на широких плечах. Темные вьющиеся волосы. Иссиня-черные глаза, плутовские, «вороватые», такие глаза, по которым с ума сходят девушки и женщины. Хищный оскал грубо чувственного, красного рта со сверкающими белизной зубами. Небольшие усы и вьющаяся бородка обрамляла это дерзкое, вызывающе красивое лицо.
— Здравствуйте, Феона Степановна! — низко поклонился он каким-то фамильярно-плутоватым поклоном.
— Ну, ты… ветрогон… лясы все точишь, — как-то всхлипнула старая купчиха. — Гостя что же не приветствуешь?
Странное дело: в ее голосе вместо желаемой строгости послышались как бы ласковость, приторно-противная нежность опасного периода заката бабьей второй молодости.
«Ого, однако, этому молодчику живется здесь, очевидно, тепло…» — усмехнулся про себя Путилин.
Вася вежливо низко поклонился Путилину, скользнув по его фигуре подозрительным взглядом своих «воровских» глаз.
— Киот-с поправить-с, Феона Степановна? Можно-с! Сей минутой… Это мы можем, это мы живо устроим-с.
И, вынув из принесенного мешка целый ряд инструментов, он ловко и решительно приступил к работе.
Путилин не спускал глаз ни с него, ни с угреватой, некрасивой Глаши. Несколько раз он подмечал взгляды девушки, устремленные на красавца-парня, взгляды, в котором светились восторг и немое рабье обожание, преклонение.
— Ну ты, матушка, зенки-то не пяль, а работу делай! — сердито окрикнула Глашу «сирая» купеческая жена.
Путилин подошел к Васе.
— Однако, паренек, работаешь ты ловко! Ишь, в руках у тебя так все и кипит.
— Ничего-с, ваше степенство, по малости справляемся, — усмехнулся тот.
— Ловко! Прямо первому мастеру за тобой не угнаться. Где это ты так, паренек, навострился?
— Помаленечку, слету, ваше степенство, набил руку.
— Доходчив же ты! А ко мне на окончательную выучку поступить не хочешь?
— А куда это к вам? — в упор посмотрел на Путилина красавец-парень.
— Дело у меня большое есть, слесарное… Стекла давить… Золото перепиливать, щипцами открывать…
— Нет, батюшка, вы его от нас не переманивайте: он в дому нам нужен, — недовольно проговорила сама.
— Чудное ваше дело, ваше степенство! — сверкнул глазами Вася. — Не слыхивал я о таком слесарном ремесле…
Роковая любовь
Тихая весенняя ночь спустилась над заповедным замоскворецким царством и над домом миллионера-суконника. Но не всем эта благодатная ночь принесла с собою желанные отдых, покой.
В небольшой горенке, убранной более чем скромно и незатейливо, кроткий свет лампады бросал отблеск на некрасивую, угловатую фигуру девушки.
Она, словно пойманная и запертая в клетку птица, рвалась и металась по этой комнате-конуре.
Несколько раз она бросалась на колени перед иконой и, заломив в отчаянии руки, тихо шептала жаркие слова молитвы:
— «Прости… Смилуйся, Владычица»…
Потом, словно не в силах молиться, она порывисто вскакивала и, бесшумно подходя к двери, прислушиваясь к чему-то с мучительной страстностью.
Каким огнем жгучего ожидания горели ее большие глаза, как бурно подымалась ее некрасивая грудь!
— Господи, кажется, идет?.. Да, да, скрип…
Кто-то, действительно, тихо, крадучись, пробирался по закоулкам охромеевского дома к горенке сиротки Глаши, — и вскоре мужская фигура предстала перед ней.
Девушка так и рванулась к нему.
— Ты? Вася, милый мой…
