В воздухе уже мелькнули белые худые руки и обвились вокруг мужской шеи.
— Пусти, надоедная. Эк ведь схватывает тебя! — раздался злобный, насмешливый голос.
— Вася! Васенька мой, — забилась на груди вошедшего девушка.
— Вася! Вася! — передразнил ее красавец-парень. — И где только стыд-то твой бабий?.. Говорил ведь тебе: обождать теперь надо свиданьица устраивать, потому что опасно теперь, аккуратность всяческую соблюдать надо. Ну, говори, зачем звала, что важное передать хотела?
— Не сердись, голубь ты мой!.. Ты видел этого противного старика, что у нас загостил?
— Сама знаешь, видел, — угрюмо ответил Вася. — Дальше что?
— А то, что страшен он мне очень… подозрительный какой-то… Сегодня о полотенце говорил.
— О каком? — привстал с края кровати разудалый купеческий молодец.
— Ну, о том… знаешь…
Вася схватил за руку девушку.
— И ты… молчала до сей поры? Ты не упредила? Ты еще меня сюда к себе заманила?
Злоба и страх зазвучали в голосе парня.
— Затем и зазвала, чтобы сказать тебе: бежим, Васенька, бежим!
Тихий смех, полный бешенства, прозвучал в горенке «сиротки».
— Бежим, говоришь? Так… умно придумала… И с тобой, конечно, вместе.
— А то как же? Или меня оставить хочешь? Так ты… того, Вася, не забывай все же, что вместе дела делали, вместе и ответ, участь разделять. Понял ты?
— Как не понять… понял! — злобно усмехнулся тот.
— Тебя ради, ради любви моей к тебе пошла я на это страшное дело. Неужто ты думаешь, что зря я душу свою загубила? Великий грех связал нас теперь на всю, всю-то жизнь, Васенька… Ну, не гляди на меня так страшно… Бежим, Вася! Повенчаемся, а там опосля камни-то сбудем и лихо заживем.
— А ты… ты не подумала, постылая, что бегством сами себя выдадим?
— Постылая? — вырвалось стоном из груди Глаши.
— Да, да, постылая! — исступленно ответил ей в тон красавец-парень. — Побаловался с тобой, а ты, как пиявица присосалась ко мне… Слышь, не люблю я тебя… противна ты мне! Ослобони ты меня от себя!
— Никогда! Лучше убью тебя, лучше руки наложу на себя…
— Ру-ки на-ло-жишь на себя? — вдруг задумчиво, членораздельно произнес Вася.
Какая-то глубокая борьба, по-видимому, происходила в нем.
Он опять встал и подошел к Глаше. Обняв ее сильной рукой, низко склонившись к ней своим вызывающе красивым лицом, он глухо зашептал:
— Слушай. Последнее предлагаю тебе, я уеду на побывку в деревню: ты останешься здесь… Я месяца через два выпишу тебя… тогда мы окрутимся. Идет, Глаша?
— Нет! Нипочем на это не согласна… Ты, знаю я тебя, — вор-парень. Сам говоришь: опостыла я тебе… Обманешь! Убежишь, а там ищи ветра в поле. Ловкий ты, Васенька! Ха-ха-ха!.. Прости меня! Либо сейчас бежим вместе, либо…
— Либо что? — свистящим шепотом спросил охромеевский молодчик.
— Либо хоть на каторгу, хоть в петлю, все едино!
— На каторгу? Ну нет, змея постылая, на каторгу не хочу… А вот в петлю… тебя можно!
— Что ты?! Пус… пусти… пом… помо… помогите!.. — жалобно вырвался подавленный крик некрасивой девушки. Вырвался — и замер, потонув в горенке.
Одной рукой зажимая рот Глаше, другой красавец парень схватил полотенце и стал обматывать его вокруг ее шеи.
— Стой… стой… Шалишь, не вывернешься, змея! Да не кусайся, дьявол, не выпущу! Руки на себя наложить захотела? Ну, вот и наложишь, на этом вот крюке покачаешься… Добром не хотела — околевай, постылая, — хрипел он, затягивая полотенце мертвым узлом.
— Не тем полотенцем, негодяй, душишь, этим вот надо! — загремел в горенке «сиротки» громовой голос Путилина.
Он выскочил из-под кровати и, зная «лихость» преступного парня, с револьвером в руке бросился на него.
Тот, в ужасе и страхе, выпустил девушку из своих крепких объятий, отшатнулся, застыл, замер.
— Попался! — бешеным воплем вырвалось у него.
Одной рукой Путилин угрожал Васеньке револьвером, другой — распустил полотенце с шеи несчастной соучастницы преступления.
— Да, ты попался, Васенька, — невозмутимо спокойно ответил Путилин. — Понял теперь, куда я приглашал тебя давеча, когда ты киот купчихи исправлял.
— Как не понять… Понял! — с перекошенным от злобы лицом проговорил он с поразительным самообладанием. — Почуял ваш проклятый дух.
— Что же этот дух: лучше или хуже ладана пахнет?
Красавец-парень молчал.
Путилин подошел к нему вплотную.
— Слушай меня, Василий, теперь внимательно… Хочешь ты впутывать в эту историю эту девушку или не хочешь?
— А то как же? — нагло сверкнул он глазами. — Вместе, чай, икону ограбили.
— Ты лжешь, она была только твоей покорной, безвольной соучастницей. Она действительно вышила полотенце, но ведь это ты намазал его патокой и в ту минуту, когда она вешала его на икону, ты, прикладываясь, под ее прикрытием быстро выдавил стекло и железными острыми зубцами сорвал, «срезал» кончик с драгоценными камнями. Потом она этим широким полотенцем прикрыла икону… Ничего не было видно, заметно. Так?
— Так.
— Так зачем же тебе ее впутывать? Ведь ты ее натолкнул на это святотатственное дело? Ведь ради любви к тебе она пошла на него?
— Нет уж, вместе, господин сыщик, — злобно тряхнул кудрями Васенька.
— Хорошо. Но помни, что в таком случае ты будешь судиться и за покушение на убийство. Ты ведь удавить ее сейчас хотел. Так вот решай: забирать ее или нет. Неужто она мало наказана. Ведь ты ее обесчестил.
— Сама отдалась, — понуро ответил красавец-парень.
— Ну, Василий? Я жду. Камни при тебе?
— Зарыты…
— Укажешь?
— Э-эх! — исступленно заревел он, точно бык, ведомый на заклание, и вдруг грянулся перед иконой на колена. — Грех попутал… Дьявол соблазнил! От Бога уйти захотел. Вяжите меня, господин начальник, тяжко мне, тяжко…
И нудно, мучительно нудно зарыдал.
— Что ж, брать и ее, твою горемычную полюбовницу Глашу?
— Нет… Бог с ней… сама, знать, судьба развязала нас… Эх, жизнь-то свою ни за что погубил!..
Только один Охромеев присутствовал при том, как из ямки в саду вытаскивались зарытые драгоценные камни.
— О господи! — шептал он. — В моем доме — и этакое грабительство!
Два преступника
— Где вы пропадали, достоуважаемый Иван Дмитриевич? — взволнованно бросился начальник московского сыска к приехавшему Путилину.
— А что, разве есть что важное? — спокойно спросил Путилин.
