Руки его простерты к лику святых, уста шепчут слова жаркой молитвы.
«Господи… прости согрешения… Спаси… отпусти…»
Не то стон, не то подавленное рыдание вырываются еле слышно из впалой, высохшей груди молящегося.
«И молится еще! Еще бестрепетно глядит на образа!» — прошептал про себя Путилин.
И тихо, но внятно произнес вслух:
— Проша!
Вздрогнул старый слуга, рука с крестом так и застыла в воздухе.
Что это? Почудилось ему? Будто кто позвал, окликнул его?
— Так… послышалось… о, Господи!
И старик вновь погрузился в молитву.
Чу! Снова этот таинственный голос, уже явственнее:
— Проша! Проша!
Затряслись ноги у старика, и пот холодный проступил на лбу. С трудом поднялся он с колен.
— Владычица! Не попусти духа зла…
— Проша! Что же ты сделал с женой моей?
Дух захватило у старика, и в эту секунду перед ним медленно выплыла фигура покойного хозяина — благодетеля Кромова.
Страшный старческий крик вырвался и прокатился по пустынным комнатам.
Лицо старика перекосилось ужасом.
Хочет он сотворить крестное знамение — не может руки поднять; хочет броситься бежать — не в силах, ноги, словно чугунные, тяжелые-тяжелые стали.
А страшный выходец с того света, Иван Федотович, все ближе и ближе подступает. И все печальнее и грознее звучит его замогильный голос:
— Так-то ты отплатил мне, раб неверный и лукавый, за мои благодеяния? Богом данную, любезную супругу мою дозволил вору проклятому обобрать? На что пошел ты из-за корысти? Клятвы ложные давать согласился из-за иудиных сребреников! Горе тебе, горе тебе!
— А-а-а, — хрипло вылетает из груди обезумевшего от страха Прокла Онуфриевича.
— Не дам покою тебе ни днем, ни ночью, ни на сем свете, ни на том, коли ты грех свой великий не исправишь.
— За… за… замолю, — шепчет старик.
— Слушай же меня, грешная душа. Завтра же поди к властям и покайся перед ними. Укажи, что видел ты, кто выкрал духовное завещание мое. Все расскажи, ничего не утаивай, этим душу свою спасешь от геенны огненной!
Гремит голос выходца с того света!
— Пойдешь?..
— П… и… пойду…
— Выдашь вора Ловкова?
— В… в… выдам…
— Смотри, а то страшные адовы муки примешь!
И призрак исчез.
Темно еще. Еле рассвет брезжит.
— Матушка… матушка барыня… Антонина Александровна…
Спит Кромова чутким, тревожным сном.
— Проснитесь… Христа-ради, проснитесь… умираю я.
Вскочила Антонина Александровна испуганная, смятенная.
Глядит, а на полу, ползком тащится к ее кровати старый камердинер Прокл Онуфриевич.
— Что ты? Что тебе? Что с тобой? — крикнула она.
— Уми… умира-а-а-ю… Скликайте народ скорее: покаяться хочу… про все покаяться… Знаю я про заве… завещание. Василий Алексеевич его украл… Ох, тяжко мне… Все покажу… Скорее народ созывайте… а то помру, не успею… Христом Богом молю, бегите… звоните…
Антонина Александровна вскочила, как была, в одной сорочке.
— Господи… что же… кого же звать…
Она совершенно растерялась и стала зря бестолково метаться по спальне…
А минуты старого слуги-предателя были, действительно, уже сочтены.
Он тяжко дышал, хрипел, не имея сил подняться с полу.
— Скорее!.. Выкрал он, проклятый… пятьдесят тысяч мне за это дал. Простите меня, матушка-барышня… сзывайте скорее народ… А то ничего не выйдет… потому вы меня без свидетелей слышите… Ох! Ох!
И увы! Действительно, ничего не вышло; когда, наконец, сбежались служащие, старик был уже мертв.
С ним умерла для выигрыша дела тайна исчезновения последнего духовного завещания. Сколько ни судилась несчастная Кромова, она ничего не добилась.
Путилин мастерски сыграл свою роль в этом деле. Одного только не мог предвидеть гениальный сыщик: смерти камердинера в ту же ночь, когда он принудил его на сознание.
Но с Господом Путилин не беседовал и поэтому знать не мог.
«Золотая ручка»
Предисловие
Подобно знаменитому русскому авантюристу экс-корнету Николаю Герасимовичу Савину (одно из гениальных похождений которого — попытка явиться «претендентом на болгарский престол» — уже известно нашим читателям), «Золотая Ручка» — Сонька Блумштейн — является одной из самых ярких, блестящих фигур судебно-криминального мира.
По массе содеянных преступлений, по дерзости и смелости, с какими она совершала их, она не имела соперниц.
Между Савиным и «Золотой Ручкой» есть, конечно, большая разница в том отношении, что первый нечаянно «свихнулся» и покатился по наклонной плоскости преступности, тогда как вторая была, так сказать, прирожденной преступницей.
Первый был барином до конца ногтей, вторая — юркая дочь той накипи гонимого племени, где контрабанда, эксплуатация проституции и всевозможные гешефты на земле гоев не вменялись в особое преступление (нравственно-моральное). Савин избегал пролития крови, Сонька Блумштейн была обагрена ею.
И таковы были слава и популярность Соньки, что ее прозвище «Золотая Ручка» стало нарицательным.
«Работает чисто, как "Золотая Ручка". — «Эх ты, "Золотая Ручка"».
Имя ее присваивалось и присваивается многими особами из темного, преступного мира, но… слабые, жалкие копии, как все, вообще, копии, бледнели и бледнеют перед блеском оригинала.
Главной сферой «работы» знаменитой воровки-преступницы были железнодорожные поезда. Здесь она чувствовала себя как рыба в воде.
Для нее самым крепким образом запертые купе были «открытыми дверями»; самый быстрый, бешеный ход поезда — «пустяшной преградой к исчезновению».
В кровавой летописи железнодорожных краж-убийств она занимала совершенно обособленное, исключительное место.
Страшное купе I класса
В курьерском поезде Варшавской железной дороги, следовавшем из Варшавы в Петербург, уже почти все пассажиры готовились к прибытию: упаковывали вещи, умывались, чистились.
После Гатчины прошел контроль: кондуктор и обер-кондуктор.
— Ваши билеты, господа! Сейчас Петербург!
У дверей купе I класса остановился обер-кондуктор.
Он потрогал дверцу. Заперта.
— Здесь ведь этот богатый помещик находится? — тихо спросил кондуктора обер-кондуктор.
