Между прочим, двигался он довольно-таки уверенно и быстро, из чего я сделал вывод, что некогда Джабба занимался то ли борьбой, то ли боксом, и под слоем жира кое-что из мышц сохранилось. А может, от природы всегда был таким – все-таки и рост располагает, потаскай-ка на себе весь этот вес, волей-неволей мяса нарастишь! Во мне сто восемьдесят пять, так он выше меня минимум на пять сантиметров! Сколько веса? Центнера полтора точно.
Он на самом деле ударил. Я автоматически вошел в движение, захватил руку и, крутанув, метнул этого Куинбуса Флестрина через всю лестничную площадку, используя энергию его замаха по полной и практически не потратив своих сил. Если умеешь, это довольно-таки просто. А я умею.
Слава богу, он не попал в дверь квартиры напротив, иначе высадил бы ее напрочь. Врезался в косяк, подняв пыль, изображая из себя выброшенного на берег кита. И затих, не шевеля ни единым плавником. А я вошел в квартиру.
Уже когда сделал несколько шагов внутри этого вертепа, пахнущего потом, мочой и безнадегой, возник второй эшелон обороны – женщина с пергидрольными волосами, золотыми зубами и массой тела, сравнимой с массой поверженного мной мужика. И вот это было гораздо хуже, чем какой-то там отморозок с бейсбольной битой. Я так и не научился бить женщин, не испытывая при этом заторможенности и ощущения неправильности происходящего. Хотя встречались мне женщины такие, которых не то что ударить – их следовало убить.
И опять мне не поверит розовый, благополучный обыватель – как это так?! Да что ты такое говоришь?! Это же Женщина! Как ты можешь говорить такие слова о ней, о Матери всего сущего!
Не знаю насчет сущего, а вот насчет ссущего – она была его матерью, точно. И стоял этот ссущий в кухне, держа в руке здоровенный ржавый нож. А матушка отморозка повисла на мне стокилограммовой гирей и при этом – визжала, драла ногтями, пыталась вцепиться в глаза, вопила что-то вроде: «Чего вы привязались к моему сыну?! Я буду жаловаться в прокуратуру! Я вас запишу! Сыночка, беги! Беги!»
Сыночка попытался прорваться к выходу, но, на его беду, мамаша обладала крупными габаритами, а если к ней добавить еще и меня – мы закупорили коридор так же верно, как пробка закупоривает бутылку с драгоценным столетним коньяком. И потому отморозок мог лезть или по нашим головам, или у нас под ногами. Отход через окно невозможен по причине третьего этажа и опасности сломать себе шею, не мытую пару недель.
Пришлось взять «гирю» за голову и постучать оной о стену. «Гиря» сразу поплыла и осела на пол, цепляясь за отвороты моей куртки мертвой хваткой. Как оказалось, пальцы ее были невероятно сильны, и я потратил не меньше минуты, освобождаясь из ее будто стальных захватов.
А потом на меня набросился сыночек – абсолютно неадекватный, с пеной у рта, с ножом в руке. В стене, крашенной голубой масляной краской, осталась глубокая царапина, и если бы я не успел уйти с траектории удара – то эта царапина была бы посередине моего живота, и в ней точно виднелась бы кучка резаных кишок.
Я сломал ему руку. Одним движением, как спичку. Рука застыла буквой «Г» – перелом между кистью и локтем. Надо бы локоть сломать, чтобы на всю жизнь остался инвалидом, но тут уж было не до рассуждений – удар, увод в сторону, захват – треск кости, вопль, и все закончено.
Теперь наружу, пока этот придурок в болевом шоке, не в силах ни вопить, ни оказать какое-либо сопротивление. Мне ведь его на себе тащить! Еще заблюет, скотина. Кстати, может и в машине нагадить…
Настроение совсем испортилось. Сажать в свою «девятку» всякую грязную мразь – удовольствие ниже плинтуса. Это ведь не дежурка, вечно воняющая блевотиной, кровью и мочой. Это вообще-то моя личная машина, и, возможно, скоро я повезу в ней девушку! В конце концов, я давно без женщины (целых две недели!), а тут всякая мразь блюет! Непорядок!
Когда проходил мимо Куинбуса Флестрина (он же – Человек-Гора), тот зашевелился, повернул ко мне голову и что-то попытался промычать. Я не удержался и с размаху пнул его в толстое брюхо. Ощущение было таким, как если бы врезал по стене, прикрытой мягкой периной. Нога утонула в этой «перине», а реципиент даже не вздрогнул. Пришлось врезать еще и по рылу, после чего негодяй наконец-то успокоился и затих.
Янек нетерпеливо подпрыгивал возле машины, и когда я появился – бросился помогать тащить находящегося в полуобмороке клиента. Услышав грохот от падения чего-то тяжелого, напарник хотел броситься ко мне на помощь, но не решился нарушить приказ «Ждать и ни во что не вмешиваться!». Все-таки я хорошо вдолбил в головы моих соратников, что выполнение приказа – прежде всего!
Дисциплина – прежде всего. Мы на войне, если что. На самой настоящей войне! И здесь нет места махновщине и отсебятине. Я так считаю. И Сазонов так считает. Прежде всего – он.
Окна пятиэтажки так и остались темными. Ни одного огонька, никто не выглянул. Но я побьюсь об заклад на что угодно – хотя бы за одним темным окном стоит сейчас некто и жадно смотрит на происходящее, радуясь, что все это происходит не с ним.
Пленный жалобно поскуливал, баюкая сломанную руку, но не кричал, не блажил, призывая кары на головы «волков-мусоров». Потому что я пообещал сломать ему и вторую руку, если он осмелится такое проделать.
Загрузили всех трех на заднее сиденье (одного пришлось положить на пол), Янек сел рядом – чтобы не измыслили недоброе. Мало ли… терять им сейчас почти что и нечего. Ехать было недалеко, я так-то неплохо знал этот район, да и проводник имелся. Два квартала – и мы на месте, тем более что ночью никакого движения. Тихая майская ночь, в такую ночь только любить и быть любимым.
Что-то меня и правда тянет не в ту сторону. Весна действует, что ли? Любви, видишь ли, захотел… «– Поручик, вы когда-нибудь любили? – Да, сношался!»
Циник, ага… Какая, к черту, любовь? Выжжено все. Привязанность – да. Желание – да. Но любовь?! Моя любовь осталась там, на дороге…
И снова пятиэтажка. Не панельная, кирпичная. И трупом почти не пахнет – почти чистый подъезд! На стенах, конечно, стандартная для этих мест наскальная живопись – интимные части человеческих тел, гипертрофированно большие – видимо, согласно заветной мечте живописца. Горит тусклая лампочка, в свете которой можно прочитать надписи, сделанные фломастером, а еще – чем-то коричневым, возможно, продуктами жизнедеятельности организма.
Да, погорячился я насчет «почище». На площадке третьего этажа лежит куча человеческого дерьма, и на стене, над ней, некий пиит начал писать стихотворение. Но, видимо, вдохновение кончилось вместе с «красками» на пальце: «Последний раз пишу дерьмом…» Не закончил главный труд всей своей жизни.
Вдохновенный здесь живет народ, точно. Что имеет, тем и пишет. Была бы кровь – кровью бы написал! Но пока в наличии только пахучее ОНО.
Нужную квартиру нашел не сразу – номеров на дверях практически нет. Только на первом этаже один номер и на втором один. Пришлось путем сложных умозаключений вычислять искомое. Вроде как вычислил.
Дверь, слава богу, такая же деревянная, и в этой пятиэтажке народ не вставляет стальные двери – дорого. В центре люди побогаче, там уже через одну стальные – скоро, чтобы попасть в хавиру, придется вызывать слесарей или подрывника с зарядом пластида. Шучу, конечно, – кто это позволит взрывать в жилом доме? А если серьезно, то хрен в стальную дверь войдешь без того, чтобы не наделать большого шума. А что касается отмычек, которыми так лихо открывают двери умелые сыщики, – так это для лохов-зрителей. Какие, к черту, отмычки? Не смешите!
