Жутко было поставить себя на место мужчины и даже мысленно стать свидетелем подобной сцены. В груди от одних только мыслей о подобном нестерпимо жгло — до острой боли, до стона сквозь стиснутые зубы.
Мужчина забрал из моих судорожно сжатых пальцев дощечку, отложил на широкий бортик ванны, обхватил мою ладонь своей, коснулся ее губами и прижал к груди. Потом отпустил, но приподнял мое лицо за подбородок, легким поцелуем коснулся переносицы, сомкнутых век, щеки, спустился к губам. Целовал ласково, почти трепетно, а я дрожащими пальцами цеплялась за его плечи, будто мы не в ванне, а в открытом море — стоит разжать руки, и оба утонем. И чувствовала, что по щекам все-таки текут слезы — от счастья и облегчения, что все обошлось, и от мучительного страха потери, болезненно сжавшего горло.
Появилось острое, ослепительно-яркое ощущение-понимание, что чувства, доверие, отношения, человеческие жизни — все это тонко, как паутинки. Одно неосторожное движение — и ничего не станет. Ошибка, случайность — и сбудется самое жуткое проклятье: больше никогда не ощутить на губах вкус дыхания любимого мужчины, больше никогда не видеть теплой, чуть насмешливой улыбки и сильных уверенных рук, плетущих в воздухе диковинную вязь самого странного языка этого мира.
— Я люблю тебя, — едва слышно выдохнула я в губы мужа, не открывая глаз. — Пообещай, что не уйдешь, что не оставишь меня одну…
Он обещал; я чувствовала это в прикосновениях, в осторожных поцелуях, в дыхании и стуке сердца, в тепле его Искры. И меня совсем не волновало, что я никогда не услышу ответного признания. Плевать! Чтобы понять того, кто рядом, не обязательно нужны слова. Без них порой получается правильней, искренней, честнее.
Мы долго просто так сидели, обнявшись, обмениваясь легкими поцелуями и старательно не думая ни о чем постороннем. Во всяком случае, я очень старалась, а Стьёль не пытался напомнить мне о делах и сам не стремился уйти. Было слишком хорошо, чтобы нарушать эту гармонию лишними движениями.
Странная закономерность: почему-то мгновения наивысшего единения у нас с мужем случаются в ванне. В постели мы либо спим, либо слишком энергично бодрствуем, в остальных местах всегда есть риск, что в неподходящий момент явится кто-то из советников с очередными новостями, вопросами или предложениями, а здесь — мы только вдвоем.
Может, именно поэтому в Вирате ванная комната — самое дальнее и потаенное помещение дома? Здесь человек совершенно наг, беззащитен и особенно чист. У нас говорят, что пресная вода очищает не только тело, но и душу…
Но потом это блаженство нарушила совесть. Вспомнилось всякое: и гора мелких рутинных дел, и грядущая встреча моего супруга с шахом, и длинный список вопросов, которые следовало бы задать тому же Стьёлю. Я сосредоточилась на личных переживаниях и страхах и даже не подумала о том, что за всеми этими беспокойствами стоит чей-то злой умысел, причем план явно состоял не из одного пункта «испортить кесарю личную жизнь».
Однако из ванны мы все равно выбрались без спешки, немного повозились и подурачились, вытирая друг друга. Стьёлю нравилось меня щекотать, потому что я боялась щекотки. А мне эта возня тоже доставляла несколько извращенное удовольствие: было здорово визжать, вырываться и хохотать до слез, до полного изнеможения.
Высказанное признание не только не добавило неловкости, но даже как будто сделало меня легче и свободнее. Будто я не несколько слов сказала, а сбросила тяжелый груз.
В гостевой части покоев нас — уже вполне одетых, совершенно успокоенных и чинно держащихся за руки — встретил остывающий завтрак (из-за распоряжений о котором, надо думать, Стьёль и присоединился ко мне с опозданием) и, внезапно, Хала.
И без того не красавец, сейчас Пустая Клетка выглядел совсем уж пугающе: он осунулся, от лица остались, кажется, только большой рот и выпуклые глаза, под которыми от усталости залегли тени. Нечесаные лохмы были небрежно собраны в хвост, простая белая туника заляпана чем-то, подозрительно похожим на кровь. При этом дан лучился самодовольством, и это, в сочетании с его общим видом, настораживало.
— Наконец-то вы! — вместо приветствия ворчливо сообщил он. — Когда вам уже надоест всякую свободную минуту тратить на подобные глупости?!
Мы со Стьёлем весело переглянулись, но комментировать это не стали и уместились напротив гостя на одном ложе: муж — сидя, я — забравшись с ногами и слегка прижавшись к его боку.
— Не ругайся, — попросила я, примериваясь к тарелкам. — Лучше расскажи, что вы придумали? Ты же не просто так выбрался из своей норы, да еще сияющий, как новенький золотой. Ладно, не новенький, но тщательно обслюнявленный и потертый об одежду.
— Придумали, да, — Хала изобразил свою излюбленную омерзительную ухмылку, а потом заявил, подцепив что-то со стола: — Только я вам ничего не скажу, пока остальные не придут.
— Разумно, — похвалила я, и некоторое время мы все сосредоточенно жевали.
Было хорошо и как-то особенно уютно, и тот факт, что мы с мужем не одни, совсем не умалял моего благодушия.
Сложно сказать, почему я так спокойно реагировала на демонстративную таинственность Халы. Кажется, должна была уже известись от любопытства, что же такого удивительного выяснила эта компания, и измучить дана расспросами, не давая ему спокойно поесть (не удивлюсь, если делал он это первый раз за прошедшие несколько дней). Но на меня снизошло потрясающее умиротворение и покой, непреодолимо-непробиваемая уверенность, что все будет хорошо, правильно, как надо, главное только не мешать вещам улечься в стройном порядке.
А только-то и стоило — признаться в любви мужу…
— Мне начинает казаться, что у нас других дел нет, кроме как собираться в гостях у кесаря и с умным видом обсуждать судьбы мира, — с порога заговорил мрачный и недовольный Виго, явившийся из всей компании самым первым. — Только большого кубка с вином не хватает. Доброго утра, сиятельная, я рад, что вы хорошо себя чувствуете.
— Спасибо, — степенно кивнула я. — А кто успел так сильно испортить вам настроение, да еще с утра пораньше?
— Ну кто? Конечно, претцы! — честно признался он. — Крайне утомительные существа. С ними можно общаться только в двух случаях: когда им от тебя что-то очень надо и ты знаешь, что именно, или когда они исключительно, до истерики напуганы. Во всех остальных — это трата огромного количества времени на полную чушь.
— Кстати, странно, Ламилимал к этому не склонен, — раздумчиво проговорила я. — Даже наоборот, порой убийственно прямолинеен.
— Молодой, горячий, — спокойно пояснил Гнутое Колесо. — Я-то с визирями разговариваю, а с ними ржа насквозь проест, пока они в своих словесных кружевах доберутся до сути вопроса.
— А чего они сейчас-то хотели?
— Собственно, сейчас были не они, а он. Один из тех, кто в свое время посадил на Золотой Ковер Ламилимала. Но говорил от лица всех своих соратников. Если вкратце, он дал понять, что они и сами не знают, какой скорпион ужалил шаха в задницу, с чего его понесло драться с нашим правителем и что он вообще задумал. Однако польза от этого разговора все же была: он, кажется, догадался, какой дан меня интересовал, и намекнул, что сможет на него указать.
