Толстячок кивнул на двери.
– Каждая ведет на свой этаж. Гранатой не подорвать, мы пробовали. Ни войти, ни выйти! В случае чего, можно продержаться очень долго. Ни в одном нашем посольстве такого еще нет!
Господин Ламла весь лучился довольством, его гость, напротив, враз утратил хорошее настроение. «Ни войти, ни выйти!». Тюрьма, бетонный карцер… И только одна мысль грела душу. Там, где нельзя выйти – можно улететь. Не удержите!
* * *
В семье Таубе, коренных петербуржцев, Москву принято было ругать, причем за все подряд: за грязь на улицах, отсутствие архитектурного вкуса, за грубость московской толпы и снобизм местных «бояр». Прибалтийские дворяне Таубе, служившие империи с начала XVIII века, для ревнителей старины оставались выскочками да к тому же «остзейцами». Но все осталось в прошлом. Революция перевернула не только мир, но и оборвала традиции. В Москве, ставшей столицей, жизнь плохо ли, хорошо, но теплилась. Питер же, брошенный и полупустой, вымирал, даже благодетельный НЭП оживил его не сразу. Пустые дворы, трава, проросшая сквозь булыжные мостовые, спиленные деревья Летнего сада, разбитые и заколоченные окна Зимнего…
Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне!
Коле Таубе Москва нравилась, хоть и бывал он в столице всего три раза. Однако, вспоминая отцовские слова, по-прежнему считал, что истинный центр бывшей Империи – все-таки Петроград, детище Преобразователя. Москва, как ни крути, слишком кондова и домотканна.
– Геополитика, Николай, – непонятно ответил куратор, когда Лейхтвейс случайно о том обмолвился. – Закон больших расстояний.
Улыбнулся и пояснил, стараясь говорить попроще:
– Чем дальше от столицы, тем земля менее своя. Сначала – провинция, потом – колонии. Поэтому в нормальной стране столица находится в самом центре, как сердце. Такой была Москва до Петра. Вокруг – своя земля, колонии начинались за Уралом. Царь Петр старую Россию, Святую Русь, не любил, поэтому он и перенес столицу на самый край.
– Простите, Карл Иванович, – совсем растерялся Лейхтвейс. – Вы хотите сказать, что для Российской империи вся страна была колонией?
Куратор кивнул.
– Именно так. Колонией, которую требовалось европеизировать. А свои были рядом, в Прибалтике – ваши, Николай, предки, остзейские немцы. Все по Пушкину. Не забыли? «Правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже…»
– «…Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания», – вспомнил Таубе. – Тогда получается, Ленин был прав, возвращая столицу в центр страны? Но… И фюрер прав, когда говорит, что большевики, уничтожив тех, кто мыслил по-европейски, загнали Россию обратно в Азию?
Карл Иванович взглянул серьезно.
– Думайте сами, Николай. Для вас Сталин – это Термидор. А для меня – Чингисхан с телефоном, как выразился ваш тезка Бухарин. Борьба со Сталиным – это борьба за ту Россию, которой честно служили ваши предки. За Империю – против татарской Орды. Вы – не предатель, Николай. Вы – боец на Куликовом поле.
Позже Лейхтвейс часто вспоминал эти слова. Он – не предатель. Золотой нательный крест – против черного камня.
«Завтра мы встретимся и узнаем…»
* * *
Наконец, его оставили наедине с тишиной. Тяжелая стальная дверь закрылась практически бесшумно, отрезая от мира. Только негромкое, еле слышное «Клац!», словно челюсти, сомкнувшись, перекусили последнюю нить. Лейхтвейс облегченно вздохнул. Заперто с двух сторон. Если кто-то захочет войти, загорится зеленая лампа и включится зуммер. В его воле – пустить или не пустить. Лейхтвейс словно попал на борт «Наутилуса». Очень похоже, единственное окошко под самым потолком, круглое, словно иллюминатор, зато много ламп. От огромной, под тяжелым матовым колпаком, до совсем маленьких возле тумбочки у дверей, на которой стоял телефон без номеров на диске.
Квадрат десять на десять метров, то ли прихожая, то ли кухня. Слева, если на дверь смотреть, газовая плита, рядом шкаф с продуктами, мойка, этажерка с посудой. Справа – полированный стол, два глубоких мягких кресла. Лампа зеленого стекла, хрустальный графин с водой.
Сзади – коридор, две двери по бокам, одна в торце. Его комната справа, открыта, ключ в кармане. Остальные пока заперты.
За работу!
Усы он уже успел отодрать и наскоро смыл грим. Взглянув в зеркало, одобрил: почти прежний, только волосы темные и лицо словно похудело. Хотел снять партийный значок со свастикой, но в последний миг передумал. Увидит Ламла – не поймет.
Блокнот!
С виду самый обычный, в красивой кожаной обложке, только страницы все уже с цифрами и буквами. Получил от толстячка под роспись буквально пару минут назад. Теперь и ему, шпиону Лейхтвейсу, есть, чем гордиться. Первый личный шифроблокнот! Симметричное шифрование – изобретение американца Гилберта Вернама, каждая страница – отдельный код.
…Только не Лейхтвейс, псевдоним теперь совсем иной. Его даже не стоит произносить, пусть даже про себя.
Он присел за стол, отодвинув в сторону графин, раскрыл кожаную обложку. Сообщение на одну строчку: прибыл, приступил к работе. Но это тоже рубеж, очередной пройденный им Рубикон. До этой минуты у Отца народов к сотруднику немецкого посольства претензий быть не могло, «дежурный» паспорт – не в счет, что тот Фелинг, что этот. Все начинается сейчас, в эту минуту.
Николай Таубе достал из нагрудного кармана полученный от того же Ламлы карандаш, очень красивый, с золотым ободком.
Улыбнулся.
Сижу я в темнице, сижу я в сырой,
Ко мне вдруг приходит солдат часовой:
«Погиб ты, мальчишка,
Погиб навсегда!»
А год за годами
Проходят лета.
Поехали! Держись, Чингисхан!..
3
В дверь постучали, когда и положено – перед самым рассветом. Сон был чуток, князь открыл глаза, привстал на кровати. Спал одетым, только пиджак висел на спинке стула да туфли скучали на полу.
– Синьор Руффо! Синьор Руффо! Ваша светлость, вы здесь?
Голос в коридоре показался очень знакомым. Дикобраз взглянул в окно, за которым клубилась серая муть. Полночь – час призраков, рассвет – время арестов.
Снова удары в дверь, кулаком, со всей силы.
– Ваша светлость!..
– Сейчас, – вздохнул он, вставая с кровати и нащупывая ногой туфли. Мелькнула и пропала мысль о побеге. Второй этаж, не так и высоко. Но те, что пришли, тоже об этом знают.
Накинул пиджак, шагнул к двери, отодвинул защелку.
– О, ваша светлость! Вы живы? С вами все в порядке? Какое счастье! Хвала Мадонне Пресвятой и Святому Дженнаро, пусть он и трижды неаполитанец!
