Когда сестра и ее парень заехали за мной, я уже надела сизое платье до колена, вырез углом, с узким лифом и юбкой, которая будет развеваться вокруг меня во время танца. Сначала мы поехали к «Психушке». Уве, парень моей сестры, сидел за рулем, рядом его друг Карстен. Мы с сестрой устроились сзади. Стереосистема в БМВ была намного лучше, чем у моего брата, а кассета, которую поставили, — на порядок выше, чем всё, что я обычно слушала. И все равно я не спросила, что это у них записано. Не хотелось разговаривать. Я хотела всю жизнь сидеть и слушать эту песню, смотреть, как мимо меня в одном и том же ритме проносятся уличные фонари. Самое то. Я прижалась лицом к стеклу и представляла себе, что сейчас произойдет страшная авария и я умру. Я совсем не хотела, чтобы машина добралась до места и нам пришлось бы вылезать. Но именно так все и произошло: мы вышли и потопали по низкому, плохо освещенному коридору «Психушки». Каждый раз, когда в конце этого туннеля кто-нибудь открывал стальную дверь, до нас доносились обрывки музыки. А когда дверь закрывалась, оставались басы. У стен справа и слева толпились парни и молодые люди постарше, были среди них и мужики за тридцать. Они носили замшевые сапоги в стиле «вестерн» и черные кожанки. Все они владели искусством смотреть на человека голодным и одновременно презрительным взглядом. Внутри люди едва проталкивались, становясь частью текучей человеческой массы, из которой торчали головы и вытянутые руки с зажатыми в пальцах стаканами. Мы с сестрой держались вплотную к Уве и Карстену, их почему-то пропускали. По бокам танцпола были ниши со столиками и стульями вокруг. Сверху в стену была вмонтирована половина «фольксвагена». «Жук». Перед нишами тоже слонялись парни. Сплошные парни. В два раза больше, чем девиц. У каждого — взгляд работорговца. Стоило обернуться, как большинство начинало улыбаться, принимая приветливый вид, но некоторые так и продолжали смотреть прямо на меня, как будто люди моего пошиба просто не в состоянии выдержать их взгляд. Один отвесил поклон и произнес: «Э-э-э», но я уже прошла. Уве свалил здороваться с диск-жокеем. Они болтали, хотя в таком реве это практически невозможно. Сестра стояла рядом со мной на лестнице, смотрела в пустоту и зевала. Меня унесло волной. Я не сопротивлялась, не пыталась удержаться, позволила завернуть себя на танцпол и попыталась попасть в такт. Боялась, что сейчас все заметят, как плохо я танцую. Но в такой толпе это не опасно. Тут же все уподобилось поездке в автомобиле: как двигаться, решала музыка. Два мужика подняли тетку и поставили на основание колонны. Тетка уцепилась там покрепче и продолжала танцевать над нашими головами. Все парни не сводили с нее глаз. На ней были джинсы из какого-то прозрачного пластика, под ними что-то вроде колготок с леопардовым рисунком. Намного старше меня, настоящая женщина, красивая, даст мне сто очков вперед. Игрок из другой лиги. Я продолжала беситься в толпе, намеренно и невольно лавировала по площадке и наконец столкнулась с Карстеном. Он показал на тетку в пластиковых штанах. «Уши Обермайер», — прорычал он мне прямо в ухо. Я кивнула, мне было все равно, кто она такая. Потом я увидела, как он то же самое прокричал в ухо другу моей сестры. Уве покачал головой и покрутил у виска. Значит, наверное, это не Уши Обермайер.
Танцуя, окинула взглядом зал. Посмотрела в глаза светловолосому парню в темно-коричневых кожаных штанах и белой рубашке. Он стоял, прислонившись к колонне, а носком ботинка упирался в край стола. Почти не моргал и сначала смотрел на меня очень серьезно. Я не отворачивалась. Удивительно, но я не чувствовала никакого смущения, хотя он был старше всех ребят, с которыми у меня что-то было. Он, выглядевший года на двадцать четыре, был для меня слишком хорош: светловолосый, высокий, стройный, ослепительный и… взрослый незнакомец. Мужественный — это слово подошло бы к нему лучше всего. Совсем не то что все эти детишки школьного возраста, с которыми мне приходилось иметь дело. Я продолжала танцевать, снова и снова поворачиваясь к нему, и каждый раз наши взгляды встречались, мы смотрели друг на друга долго и серьезно, пока я не отворачивалась, отходя в сторону. Когда я снова бросала на него взгляд, тут же наталкивалась на его глаза. Все было правильно, но мне казалось, что я не здесь, потому что если бы я была тут, то чувствовала бы себя ужасно скованно.
Парень моей сестры схватил меня за плечо. «Мы сваливаем», — сказал он, я двинулась за ним: шла, скользила, танцевала в сторону выхода, а когда уже почти выбралась наружу, передо мной опять появился красивый незнакомец, теперь он опирался ногой о другой стол. Он оторвался от своей опоры, протолкался через толпу, какой-то время шел рядом, потом сунул мне в руки карандаш и блокнот официанта. Я написала телефон, он улыбнулся и отстал. И снова мы сидели в машине, а фонари тянули через мой мозг обрывки своего света. Парни обсуждали, куда двинуть теперь. Удо хотел в «После восьми». Но Карстен считал, что «После восьми» занято пиццеристами, а сестра бормотала, что ей хочется домой. Сердце у меня останавливалось при мысли, что все кончилось, но в результате мы забросили сестренку домой и втроем поехали в «Ситрон». Я сунула в окошечко паспорт сестры и деньги, получила бонус на спиртное, передо мной распахнулась дверь, и я оказалась внутри. Музыка рванулась мне навстречу, окутала меня, отозвалась во мне, как отзывалась в уже танцующих, двигавшихся ей в такт. Я стала частью этой музыки, растворилась в ней, превратилась в одно целое с пространством, звуками и людьми. Я не понимала сестру. Как можно было от этого отказаться? Я ни за что не устану. Никогда. Здесь настоящая жизнь. Три марки в кассу и печать на ладонь. Здесь в тысячу раз лучше, чем в «Психушке». Клевая музыка, много места, шикарный танцпол, на который нужно подниматься как на сцену, — все оказалось качественнее, даже парни. Они хоть не так агрессивно таращились. Я встала рядом с танцполом и посмотрела вверх. Задняя стена полностью закрыта зеркалами. Куча народу, но не так много, как в «Психушке», можно двигаться, не отирая пот с физиономии соседа. Тут я заметила Поста Мерзебургера, Штефана Дормса, Рихарда Бука и Петера Хемштедта. А эти как здесь оказались? Ни одному из них нет восемнадцати. Они танцевали перед зеркалом, не глядя в него и не отворачиваясь. Двигались точно так же, как и на занятиях по спортивным танцам. С устало-равнодушным видом шаркали ногами по полу, обрывая движения на половине, но все равно здесь в них появилось что-то другое, небрежное. Как будто они уже ничего от этого мира не ждут и не жалеют о том, чего не было. Этакие меланхоличные конькобежцы, продвигающиеся всё вперед в течение многих часов.
Когда зазвучала следующая песня, танцующих на площадке явно прибавилось.
«Что это?» — спросила я Карстена. — Только не говори, что не знаешь Дэвида Боуи».
Я уставилась на Поста. Он подпевал, сложив губы трубочкой. Спел все сначала до конца, вытянул вперед руку, указывая на удивленных танцоров, с видом архангела, изгоняющего их из рая. Рядом шаркали ногами его друзья. Петер показался мне более ловким, дисциплинированным, адекватным. В нем проявилось что-то математическое. Я спряталась в тени устройства, за которым расположился диск-жокей, и продолжала смотреть. Мальчики, которых я целовала в последнее время, были хорошими спортсменами, один имел кабриолет, некоторые пользовались какой-никакой популярностью или считались левыми, выступающими с пламенными речами, некоторые были старостами, на худой конец полукриминальными элементами или любителями наркотиков. Теперь я поняла, что все это ерунда. Главное — небрежность, некое парение над суетой. Я осознала занудство спортсменов, пустое бахвальство левых, глупую надменность наркотических мальчиков и несуразность больших автомобилей. Я пристально разглядывала Петера Хемштедта. Такой не может не бросаться в глаза. Шикарный профиль, абсолютно прямые брови, бритый затылок. У него ведь самый красивый и мягкий в мире рот. Моя собственная заурядность помешала мне раньше заметить, насколько он хорош. Теперь уже я совсем не была уверена, что заполучить такого будет легко.
