Вскоре после Люнебурга мне стало плохо. Я остановилась, вышла из машины. Меня вытошнило. Около пяти я добралась до дома для психов. Контактные линзы пересохли настолько, что вместе с ними я чуть не оторвала роговицу. Легла в постель. Сначала долго не могла заснуть, а потом мне приснилась сцена с выбивалкой для ковров. В восемь все встали. Я подождала, чтобы народ принял душ и отправился завтракать. Теперь ванная поступила в мое полное распоряжение. Про линзы и думать было нечего. Пришлось надеть очки. Когда я пришла в почкообразный храм, все уже расселись на круглых подушках. Пока я искала себе место, за мной следовал взгляд моего терапевта. Взгляд человека, который уже занес руку с мухобойкой и внимательно следит за насекомым. Но пока еще выступал Олаф. В это утро на нем были штаны, явно изготовленные самой Андреа. Он рассказывал про фильм Уолта Диснея «Бэмби». Подружка уговорила его посмотреть «Бэмби», и, хотя зверушки были настолько сахарными, что возникала угроза диабета, родители олененка показались ему препротивными.
— Мать Бэмби все время повторяла: «Ах, Бэмби, твой отец, о, какие у него рога!» Это напомнило мне мою собственную семейку. Мама тоже все время нам рассказывала, какой классный тип наш отец. А папашки Бэмби что-то совсем не видно. Его ничто не волнует. Только и знает, что стоит на горной вершине и демонстрирует свои рога.
Андреа сидела напротив меня и обрабатывала книготорговца: опускала глаза, неожиданно бросала на него взгляд и снова смотрела мимо, а потом вниз. Когда ее большие карие очи встречались с его глазами, то в них появлялось что-то настолько отчаянное и просительное, что аж сердце разрывалось. Но если эти глазки наталкивались на мои, то тут же становились холодными, как мокрые носки.
— Такая гадкая косуля, — сказал Олаф.
— Пятнистые олени, — вмешалась я, — у Диснея были пятнистые олени. Поэтому и рога такие большие.
— Как у тебя сегодня дела? Как съездила в Гамбург? — спросил Фредерик.
Само собой, о своей поездке к садомазохисткам я не сказала ни слова.
— Хорошо. У меня всё в порядке. Просто блеск!
На самом деле мне казалось, что тело мое набито ватой, любой желающий может отщипнуть кусочек и свалить с ним куда угодно.
— Хочешь сказать, что между тобой и Акселем нет ничего такого, что бы требовало немедленного обсуждения?
— Я знаю, ты знаешь. Половина присутствующих в курсе. Но для себя я решила, что не стоит ворошить прошлое. Мне это не мешает.
Боже мой, стиль моей речи напоминает монологи дурака-психиатра.
— Почему же ты не хочешь об этом говорить?
Я попробовала сменить тему:
— Видишь ли, все это так печально. Я помню своего друга детства Акселя. Помню, как он стоял у моей постели с букетом пестрых тюльпанов. Мне все время казалось, что тогда мне испортили самое прекрасное, что у меня было. Но все это чушь собачья. Не бывает ничего прекрасного в том, что могут разрушить посторонние.
И снова сжалось горло. Почему я не умею держать язык за зубами? От меня отлетают огромные куски ваты. Фредерик — опять в своем репертуаре — повернулся к Акселю.
— Если об этом говорят, то что при этом чувствуешь ты?
Аксель пожал плечами.
— Ничего сказать не могу. Да и не хочу. На самом деле все это меня не колышет.
— А как ты относишься к словам Акселя?
— Именно поэтому мне и не хочется об этом говорить. Зачем доставлять ему удовольствие?
— Анна, — сказал Фредерик очень мягко, — зачем тебе это? Прислушайся к себе самой — что ты чувствуешь?
Ему хотелось добиться успеха.
— Пожалуйста, оставь меня в покое.
— Еще раз взгляни на Акселя.
Аксель смотрел в сторону, вытянув губы трубочкой. Глаза приобрели нормальный размер, лицо расслаблено. Чувствовал он себя совсем не плохо.
— Почему бы тебе просто не сказать, что же портит тебе настроение, — проговорил Фредерик еще более мягким голосом.
Не знаю, правильно ли говорить, что это портит настроение. В ту же минуту я взорвалась. Рычала, вопила, совсем потеряла лицо, ошметки ваты летели направо и налево, тоска накрыла меня с головой — так волна смывает домик из песка. От меня мало что осталось. Я не поняла, откуда взялись эти тонны боли, почему она вдруг объявилась. Наверное, из-за наигранного участия в голосе моего психотерапевта, именно оно вызвало такую реакцию. Попыталась сконцентрироваться на стоящей рядом минералке, нужно было отбить дно бутылки, прижать ее к лицу и надавить изо всех сил. Если мой вид соответствовал чувствам, то можно было и не рыдать.
— На это я не рассчитывал, — наконец сказал Фредерик, теперь уже беспомощно, — не думал, что ты так сильно отреагируешь.
Я постаралась ответить, но с губ моих сорвался только скулеж собаки, причем не очень мелкой. Я потерпела крушение, ношусь по пучине боли, надо мной беснуются волны стыда, в ушах свистит ветер беспомощной ярости, небо закрыто облаками абсолютного одиночества. Если уж не доверять тем, кому платишь сто двадцать марок в час, то на кого же тогда можно положиться?
— Существует хоть что-то, чем я могу тебе помочь? Есть ли хоть что-то, чего ты хочешь? — повторял мой терапевт.
— Да, я хочу умереть, — проскулила я.
— А вы как себя чувствуете? — обернулся он к остальным.
Почему эта гадина никак не успокоится? Почему он старается сделать еще хуже? Я не могла понять. Просто не могла понять.
— Ну, я так разнервничалась, — сказала Андреа, — меня очень нервируют такие забавные стремления к суицидам. Все равно она этого не сделает. И конечно, прекрасно понимаю, почему меня это злит. Я злюсь по той простой причине, что знаю это по себе. Я тоже постоянно говорю, что хочу умереть, но никогда даже мизинцем не пошевельну. Это смешно.
Она робко уставилась в пол, а когда снова подняла глаза, то поймала заботливый и нежный взгляд книготорговца.
Теперь слово взял Олаф.
— Всегда одно и то же, — сказал он, отклонившись назад, — именно те женщины, которые поначалу кажутся сильными, в конечном итоге оказываются слабаками. Хотелось бы знать почему?
— Точно, — встрял Гвидо, — я сразу заметил. С самого начала обратил внимание, какой жесткий и холодный у нее вид. Я-то сразу понял, что долго она не продержится. Ничего бы у нее не получилось.
Сейчас их было уже не остановить. Пока я ревела и стонала, они один за другим верещали, что сразу видели, как, много я о себе воображаю. Молчал только книготорговец, видимо, потому что был добрым и тонким человеком, а вообще-то размышлял над тем, что такого ужасного могло приключиться с Андреа, почему она хотела лишить себя жизни.
— Я действительно очень удивился силе твоей реакции, — сказал наконец мой терапевт с таким видом, как будто истерика моя прекратилась, — даже не знаю, можно ли отпустить тебя в таком виде на перерыв.
