— Мы все каждый год встречаем Рождество в Эджерли-Холле.
— Natale con i tuoi, Pasqua con che vuoi
[48], — улыбнулась Виола.
— Это Петрарка так говорил?
— Скорее, Лаура.
— Я приглашаю тебя встретить его с нами, — и добавил, — со мной.
Она, чуть помедлив, согласно кивнула.
Через несколько дней они встретились в театре.
— Посмотри! — Виола положила перед Джимом лист со стихотворением. — Я удивлюсь, если ты скажешь, что тебе это незнакомо.
Он прочел:
IV
Две молодых брюнетки в библиотеке мужа
той из них, что прекрасней. Два молодых овала
сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза
объясняет Судьбе то, что надиктовала.
Шорох старой бумаги, красного крепдешина,
воздух пропитан лавандой и цикламеном.
Перемена прически; и локоть — на миг — вершина,
привыкшая к ветреным переменам.
О, коричневый глаз впитывает без усилий
мебель того же цвета, штору, плоды граната.
Он и зорче, он и нежней, чем синий.
Но синему — ничего не надо!
Синий всегда, готов отличить владельца
от товаров, брошенных вперемежку
(т. е. время — от жизни), дабы в него вглядеться.
Так орел стремится вглядеться в решку
[49].
— Что ни строка, эпиграф к твоей книге, — сказала она. — Правда?
— Я бы сказал — отзвук.
— Да, отзвук, созвучие. «Две молодых брюнетки», библиотека, зоркие карие глаза, синие глаза мужа «той из них, что прекрасней». Можно представить, это о том же, что и в твоей книге. Но ты ведь никогда не читал эту «Элегию».
— Никогда.
— Писали, будто видели одно и то же.
— Кто знает?
На выходные и понедельник перед записью аудиокниги Джим уехал в Эджерли-Холл один. И не пожалел. Было морозно. Воздух, с самого утра похожий на свечной парафин, дымкой окутывал дом и прибрежный луг. Все было просвечено ленивым прозрачным декабрьским солнцем, едва приподнимающимся, чтобы, перевернувшись на другой бок, вновь скрыться за облаками. Джим решил пройтись по заснеженному полю. Он закурил, не снимая перчаток, что потребовало сноровки, и, прищурившись, засмотрелся на просторы в ретуши, напоминавшей молочную ледяную крошку. В этой тишине он обостренно чувствовал свое единение с этой землей и с домом и перемены в их общей судьбе. Дом, он сам, земля переживали часы прощания со своим одиночеством.
Завтра с утра он поедет в Лондон, чтобы во второй половине дня начать запись романа. При мысли об этом у него сосало под ложечкой и дрожало внутри. Он думал о Виоле. Такую глубокую нежность он не испытывал ни к кому прежде. От этого тепло растекалось в груди, словно сердце расплавлялось и заполняло его изнутри. Завтра состоится их дуэт, их голоса зазвучат в записи, перекликаясь друг с другом, точно скрипка и фортепиано. И это станет историей.
Солнце, заслоненное узким, длинным, устремившемся вверх серым облаком, светящимся по краям, окаймляло свое плотное покрывало ослепительной витой нитью, распрямляя во все стороны от него веерообразное оперение — желто-оранжевые декабрьские лучи.
Синий всегда готов отличить владельца
от товаров, брошенных вперемежку
(т. е. время. — от жизни), дабы в него вглядеться.
Так орел стремится вглядеться в решку.
Глава XII
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
И. Бродский «Рождественская звезда»
Утром двадцать четвертого декабря Джим и Виола ехали в Норфолк.
Почти в конце пути она вновь заговорила о работе.
— Нам обязательно надо подобрать музыку, Джим.
— Отвлекись ненадолго.
— Не могу, у меня ателофобия.
— Это что — боязнь простодушных мавров?
— Милый стратфордианец, а-тело-фобия, не О-телло-. Боязнь несовершенства.
— Я человек деревенский, со мной говорить надо по-простому.
— И давно?
— Не очень. А вот и старый друг, — сказал Джим, указывая на силуэт дома на холме за лесом.
— Здесь красиво.
— Да. Многие отказываются от своих старых гнезд. А, по-моему, это — третий родитель, если угодно. Это сито. Через него просеивается все, что с тобой в жизни происходит.
Машина въехала на мост. Признак прибытия — шорох гравия на подъездной дороге, как дружеский шепот. Друзья еще не приехали, и Джим, не торопясь, показал Виоле дом. С волнением и гордостью он открыл перед ней двери библиотеки. Они остановились перед портретом Фрэнсиса Эджерли.
— Красивый пращур мой, — сказал Джим.
С портрета смотрел человек, черты которого угадывались в Джиме. Скулы, нос, глаза, выражение лица, будто готового в следующее мгновение улыбнуться. Художнику удалось передать в портрете достоинство и обаяние. Не удивительно, что он произвел в свое время одинаково сильное впечатление на короля и на премьер-министра.
Вскоре приехали: Мартин с ящиками вина, деликатесами и гитарой, Форд — с фейерверком для Нового года, Линда — с разученной партией Семелы Генделя и намерением заниматься на каникулах, Энн — с билетами на футбольный матч в Норидже на 29 декабря. Начался сочельник. Для друзей это время года в Эджерли-Холле с традиционным рождественским сырным пирогом, солоноватым и сочным, с красным вином итальянского происхождения было, пожалуй, самым любимым. Оказавшись здесь впервые, Виола почувствовала себя свободно, как все. За столом сидеть было не обязательно, поэтому, следуя своей привычке, она с удовольствием забралась в одно из больших кресел в гостиной и наслаждалась музыкой. Однако следующий день ни следа не оставил ей от желанной праздной лени. Ее смела волна вдохновения, подчиняя себе все — силы, мысли, волю, душу и даже тело, заставляя его забыть о еде и сне.
— Оказалось, я приехала работать, — виновато произнесла она, когда Джим ближе к вечеру зашел в библиотеку, где она просила оставить ее на весь день. — Вы на меня не в обиде?
Она приподняла и снова опустила на колени свою тетрадь.
— О чем ты говоришь? Ты же их знаешь. Тебе музыка не мешает?
— Нисколько. Я хочу к вам, но здесь так пишется! Как быть?
— Festina tarde
[50]. Правильно?
