Эльма, как и Уилл, была восприимчивой и чуткой ко всему, что происходило вокруг. В семье Эвансов ее научили говорить и понимать, где и с кем она живет, ее постепенно знакомили с окружающим миром и с работой, которой обучали всех детей с малолетства. На глазах девочки происходили те же события и разыгрывались сцены, какие когда-то стали первыми впечатлениями и для ее матери. Вокруг доили коров, делали сыр и масло, кормили кур и свиней, просеивали зерно и сушили сено, мастерили и чинили, во дворах стирали и развешивали белье, на кухнях пекли хлеб и варили пиво, отмеряли солод и соль. В садах сажали цветы и косили траву, в огородах пололи и поливали, в домах сидели за прялками, к праздникам процеживали вино и красили ткань. Эльма слышала мычание коров и кудахтанье кур. Она пробовала то горькую, до того она была соленой, соль, то маслянистые сливки, то обжигающий нос чеснок, то корку опаленного над огнем хлеба. Земля и глина приклеивались к ее лодыжкам, вода холодила лицо и руки, чистотел щипал ранки и ссадины, сверчки баюкали, петухи поднимали с рассветом.
Ее учили молитвам на латыни и рассказывали жития святых, всегда предостерегая: «Никому никогда не говори об этом». Эвансы, как многие семьи в городе и его окрестностях, были католиками, приверженцами отвергнутой и гонимой властью веры. Однажды Эльма проговорилась. Услышав, как дети обсуждали свои имена, она похвасталась, что ее зовут Вильгельминой в честь Вильгельма Завоевателя, но перепутала его со Святым Георгием, молитве которому ее научили, и рассказала, что Вильгельм высадился на их острове, чтобы убить дракона. Дети слушали, раскрыв рот. Но вдруг отец одного из них, запрягавший рядом лошадь, услышал ее рассказ и закричал: «Что ты несешь всякую ересь? Он был великим воином, это верно, а все остальное про драконов — это бабьи выдумки!» Эльма не понимала, отчего он так разозлился, но, подумав, решила, что виновата сама — она впервые нарушила запрет. Проболталась. К счастью, ничего страшного не произошло. Но она запомнила на всю жизнь: молчать для нее — мучительно, говорить то, что хочешь — опасно.
В новом доме Эльма довольно часто чувствовала себя провинившейся. Это происходило, когда она сталкивалась с отцом Уилла — Джоном. Он возвращался из мастерской и недовольным громким голосом требовал, если она попадалась на глаза, чтобы девчонку забрали наверх. Его опасения и подозрительность усиливались с каждым приездом в Уилмкот. Он внутренне содрогался, когда видел ее. Она не только внешне была подобием его сына. Все, что он слышал о ней на ферме, было ему знакомо. Как Уилл, она была общительна и подвижна, как он, разговаривала сама с собой, с кем-то невидимым, с деревьями и цветами в саду, пожимала «руки» елкам, выросшим по северному краю участка, и рассказывала животным, детям и взрослым неслыханные небылицы. А то заливалась громким смехом и ходила, приплясывая, по двору. В попытках унять ее уставали и люди, и даже собаки, сторожившие дом.
Вернувшись, Джон зашел на кухню и увидел детей, сидящих за столом.
— Почему они вместе?
— Они проголодались.
Мэри впервые так спокойно и уверенно говорила с ним.
— Сейчас не ее время
[57].
— Сегодня можно сделать исключение.
— Никаких исключений. Довольно того, что она теперь здесь.
— Успокойся, Джон. Успокойся, наконец. Я воспитаю ее, как подобает.
— Как подобает! Теперь пойдут слухи, и позора не оберешься. Каждому свое место. А ее место — наверху.
Не слушая их, дети соскочили с лавок и теперь кругами бегали по кухне, догоняя друг друга с криками и визгом. Джон поймал обоих за ворот и приподнял. Оба брыкались. Он поставил их на лавку:
— Джон, ну посмотри на них, — Мэри снова рассмеялась. — Ну сколько можно упорствовать? Ты же все знаешь!
Эльма старалась выкрутиться из его руки и с размаху локтем задела его по липу. Он брезгливо искривился, отступил и вышел из кухни, покачав головой. Ночью Уилл долго не мог уснуть. Он прислушивался к звукам, что раздавались сверху, с чердака. Там все время о чем-то говорили. Постепенно знакомые голоса стали резче, и, в конце концов, дверь скрипнула и стукнула, и что-то зашуршало на лестнице. Он не выдержал. Высунув нос за дверь, он прищурился. На лестнице, ведущей на чердак, сидела Эльма. Опираясь руками о ступени, он на четвереньках подполз к ней ближе.
— Тебя выгнали?
— Они слушать не захотели.
— Что?
— Я им рассказывала про Даниила.
— Это с гобелена? Ты его уже видела? А Лазаря?
— Он белый, да? Видела.
— У него одежда блестит.
— У нас дома тоже такие картины. Про Вавилон.
— Я помню. Я видел тоже! Мне мама показывала, с башней…
— Мистрис Мэри — твоя мама? — спросила Эльма.
— Моя.
— А почему меня сюда забрали?
Уилл пожал плечами.
— А твоя мама кто? — спросил он.
Эльма закрыла лицо руками. Она плакала.
— Эль, ну… — Уилл испугался. — Не надо! Не плачь!
Он обнял ее за шею и сам расплакался, уткнувшись ей в плечо. Когда они устали от слез, Уилл прижался лбом к ее лбу. Они заглядывали друг другу то в левый, то в правый глаз, не имея возможности на таком близком расстоянии посмотреть в оба глаза сразу. Потом упирались лбами, держа друг друга за плечи, долго подмигивали и просто смотрели друг другу в глаза. Это утешило и рассмешило их.
— Пошли, — сказал Уилл и потянул ее за руку.
Перед самым рассветом Мэри заглянула в комнату, где спали ее сыновья. Она вновь негромко рассмеялась, когда подошла к кровати Уилла. Ее дочь и сын спали рядом лицом друг к другу, прикасаясь лбами. Их темные кудрявые головки со вздернутыми носами и густыми ресницами было не различить. Они были похожи, как две ежевичные ягоды, созревшие на раздвоенном стебле, или как два чернильных пятна, оставшихся на сложенном вдвое листе бумаги. Они сразу стали неразлучны. Всем и даже Джону стало понятно, что ничего поделать с этим нельзя. Казалось, он решил не бередить больше эту болезненную тему. На время и его отношения с Мэри потеплели. Он достиг заметного положения в городской общине, и это побуждало задуматься о воспитании своих детей. Он не мог не видеть, что многому из того, чему учила их Мэри, обучались дети состоятельных семей. Джон не без гордости думал о том, что его жена, в отличие от многих, происходит из семьи не только состоятельной, но и родовитой. Она обладала житейской хваткой и воображением. Вместе с детьми она играла и пела, а по праздникам даже устраивала домашние спектакли. Эти представления навели его на интересную мысль и позволили отличиться среди коллег из городского совета. Летом 1569 года под покровительством и по приглашению Джона Шакспира в городской ратуше и в гостиничных дворах давали представление лондонские актеры. В Стратфорд приехали две труппы: «Слуги Ее Величества королевы» и «Слуги графа Вустера». Джон взял сына с собой и во время представления поставил его к себе на колени, заняв место на одной из лавок, откуда было все превосходно видно и слышно. Давали пьесу о королевском дворе и придворных, с песнями, переодеванием и красочными костюмами. Уиллу до этого довелось видеть только традиционные пантомимы во время праздников. Теперь перед ним предстал великолепный и захватывающий мир.
