Жизнь в поместье была для Уильяма праздником. Свои обязанности и то, что ему поручалось, он исполнял играючи, привнося во все неожиданные, свежие и яркие краски к всеобщему удовольствию. Оказываясь за пределами этого благополучия, он попадал в свой прежний мир. Несколько раз в течение полутора лет своей службы у Хогтона он побывал в Стратфорде. На первый взгляд, все было по-прежнему. Он встречался с родными и друзьями, наведывался к Энн, часами говорил с Виолой. Она тоже изменилась. Не светилась, как прежде, стала тихой, слишком тихой. Провожая его в последний раз, она, казалось, хотела что-то сказать, но только покачала головой и улыбнулась. Улыбка гримасой натянулась на лице, словно маска. Уилл был расстроен, но остаться и потерять место он не мог. Еще и потому, что помимо своих прямых обязанностей, он уже принимал участие в представлениях и мистериях, которые давала труппа «Слуг лорда Стрейнджа» в домашнем театре Хогтон-Тауэра. Иногда они даже давали представления на подмостках во дворах гостиниц Ланкашира. Благодаря покровительству сэра Хогтона и лорда Стрейнджа — графа Дерби — театральная жизнь графства была яркой и разнообразной. Сэр Александр Хогтон любил собирать гостей в своем доме. Исповедуя одну веру, эти приверженцы отцовских традиций сохраняли свой мир таким, в каком жили всегда. Домашние театры были неотъемлемой его частью. Начав с рождественских мистерий, разыгрываемых вместе с детьми Александра, Уилл вовлекся в сочинение сказочных пьес. Вскоре хозяин дома с гордостью охотника демонстрировал гостям свой новый трофей — автора и актера при своем дворе, молодого Уильяма Шакспира. Лорд Стрейндж, граф Дерби, держатель труппы «Слуг лорда Стрейнджа», не преминул «заимствовать» молодого актера у Хогтона для своих званых вечеров. Так Уильям из домашнего автора пьес для господских детей стал своим человеком в труппе и участником представлений для публики.
В Хогтон-Тауэре он имел возможность присутствовать при беседах гостей и, разделяя верования и настроения этих людей, вошел в круг ланкаширского общества. В доме велись разговоры о новых порядках, о старой вере, о достоинстве и чести, о выборе, решимости и воле Божьей. О новой вере высказывались так, что порой даже дерзкие уши Уилла краснели от услышанного. В происходящем вокруг, казалось, все было соткано из одних противоречий. Он хотел понять, отчего в одних устах знакомые с детства постулаты и догмы звучат убедительно, а в других — слабо и шатко. В библиотеке Хогтон-Тауэра Уилл обнаружил «Хроники» Холла — труд, который произвел на него сильное впечатление столь откровенно проявленной нетерпимостью. Автор был великолепен в, казалось бы, искренней сердечной любви к родной земле и людям, населявшим «Сей мир особый, дивный сей алмаз в серебряной оправе океана»
[71], но желчная ненависть, с которой он клеймил «староверцев», заставляла усомниться в его человеколюбии. «Какое лицемерие!» — думал Уильям. Он оставил пометки на полях «Хроник», где размышлял о лицемерии и лицедействе, намереваясь вернуться к ним позже. Не пришлось.
16 июля 1581 года миссионер Эдмунд Кэмпион, гостивший в Хогтон-Тауэре весной, был арестован. 31 июля его пытали в Тауэре.
Сэр Хогтон получил весть об этом в начале августа. Он понял — это конец его собственного дома. Третьего августа 1581 года он написал завещание, в котором среди многочисленных распоряжений оставлял Уильяму 40 шиллингов годовых. Тогда же он посоветовал ему не задерживаться в его доме. Пятого августа Тайный совет постановил найти «определенные книги и бумаги, которые, по признанию Эдмунда Кэмпиона, оставлены им в доме Ричарда Хогтона в Ланкашире». Ричард Хогтон, отец Александра, был арестован. Еще через месяц, двенадцатого сентября, Александр Хогтон погиб при странных обстоятельствах.
Уильяма ждало свое испытание. Оно пришло не с наветами или клеветой. Это было короткое письмо от Виолы:
«Мой добрый Уилл, если Господь не позволил мне умереть, то для того только, чтобы ты вернулся и простил меня.
Ибо ты единственный, кто еще может меня простить. Ибо из всех людей, если ты не простишь, то никто не простит. Других причин оставаться в живых у меня нет. В.».
Внутри у него все оборвалось. Пристегнув к седлу дорожную сумку, он покинул Хогтон-Тауэр.
Родной дом встретил его объятиями матери, ворчанием отца, который, едва сын вошел, заговорил о каком-то «грязном деле», в котором они теперь замешаны, и сбивчивыми расспросами братьев и сестер. Когда шум первых минут встречи улегся, Уилл снял куртку и посмотрел на Мэри.
— Где Виола?
— Наверху.
— Опять? Опять все не слава Богу!
— Ох, сынок, иди к ней. Сам все узнаешь.
— Что?
— Иди. Не тяни.
— Господи!
Он бросился наверх.
Виола сидела на полу, на коленях, у табурета, на котором лежали восьмушки бумаги, и что-то писала. Вернее, она замерла, раздумывая, глядя немигающими глазами вверх, перо застыло в руке.
— Виола! Ви!
Она очнулась, поднялась и сцепилась с ним в таких крепких объятьях, что, казалось, ее пальцы продавят его кожу.
— Уилл! Ты приехал! Ты вернулся! Вернулся!
— Что с тобой стряслось? Что случилось?
Она смотрела на него глазами подранка.
— Уилл. Меня больше нет. Осталась грязь. Мерзость.
Она страшно похудела. Он усадил ее на кровать и сам сел рядом.
— Ты заболела?
— Да.
— У тебя был лекарь?
Она закрыла лицо руками и склонилась к нему на колени.
— Нет. Никакой лекарь мне не поможет. Мне больше нет места на свете. Мне нет на свете мест.
Он поднял ее за плечи и обнял, положив ее голову себе на плечо. Покачиваясь и прижавшись губами к ее уху, полушепотом он стал напевать колыбельную, которую когда-то Мэри пела им обоим. Он почувствовал, как потекли ее слезы. Потом он чуть отстранил ее голову, посмотрел в глаза и прижался лбом к ее лбу, как в детстве. Это больше, чем объятия утешало их обоих. Он улыбнулся ее глазам.
— Расскажи мне, что случилось.
— После твоего отъезда мистрис Мэри стала запираться в своей комнате и разговаривать сама с собой. Джон скандалил. Чем дальше, тем хуже. Просто невыносимо.
— Это для меня не новость. Лучше скажи, что все же произошло?
— В сентябре я вышла замуж.
— Как это? За кого? Почему ты мне не написала?
— Было нельзя.
— Но почему?
— Я сбежала с ним.
— Боже мой!
— Я не хотела, чтобы ты узнал раньше, чем я уеду. Я только хотела, чтобы все изменилось.
Он снова крепко обнял ее и молчал, зажмурившись. Виола продолжала говорить. Она рассказала ему, как начала болеть после его отъезда, как в дом позвали лекаря, и ей почудилось, что он может исцелить не только ее хворь, но и освободить ото всех печалей, мучивших ее. В доме, полном людей, она осталась одна. Ненужная, лишняя, ни к чему не пригодная.
