Сын подошел к нему и шепотом произнес: «Оставьте нас в покое». Джон смутился. Он не решился выяснять отношения на улице и ушел в дом. Уилл вздохнул.
— Пусть уснет, тогда и вернемся.
— Уж лучше бы не возвращаться, Уилл.
— Идем. Тише.
Они спустились к реке. Уилл остудил пылающее лицо водой.
— Умойся, — посоветовал он сестре. — Забудь. Не позволим испортить такой день. Ты теперь трижды тетушка. Понимаешь, что это такое?
Он подошел к ней и мягко положил ладони ей на плечи.
— Что же нам делать? — не поднимая головы, произнесла она.
— Пока жить, как живется.
— Уже не живется. Ты же видишь.
— Вижу. И вижу, как это непросто. Но ведь можно уехать.
— А Энн? А дети? А я?
— Без них, конечно, и без Энн. Работал же я у Хогтонов. Можно уехать на время, найти хорошее место, неплохо заработать, скопить денег. Я найду подходящую работу неподалеку — и для тебя и для меня. Я придумаю что-нибудь. Вот увидишь. Подожди еще немного.
Виола вздохнула.
— Поскорее бы, Уилл! Поскорее!
Глава VI
Нас разлучил апрель цветущий, бурный.
Все оживил он веяньем своим.
В ночи звезда тяжелая Сатурна
Смеялась и плясала вместе с ним.
Но гомон птиц и запахи и краски
Бесчисленных цветов не помогли
Рождению моей весенней сказки…
[79].
Весна была ясной, но не жаркой. Лето смешало зной палящего солнца и порывистый морской ветер, гонящий по небу облака, словно пастушья собака стадо овец. Хотелось подняться на эти белые громады — серые в основании, с ослепительной окантовкой по краям и бугристым, вздыбленным рельефом на вершине, и с их высоты взглянуть на мир. Ветер играл на всех, что можно найти в природе, инструментах: в кронах деревьев, в кровлях домов, над просторами полей, в кустарниках вдоль реки, в изгородях, обрамляющих лес. Ожидание и предчувствие наполняли все. Ожидание и надежда таились повсюду.
Возвращение Уильяма стало для Виолы спасением. Так голодный мечтает о пище, а заключенный — о свободе. Рядом с ним она перестала ощущать себя дичью, гонимой в безжалостной травле. Но, как ни сопротивлялась она тревогам и тоске, временами страх перед безысходностью вновь тянул ее в свой омут. Такой же истовой, как жажда, бывает надежда на ее утоление, и таким же сильным — отчаяние, если избавления нет. Жизнь, думала она, развела их с Ричардом в пространстве, как воды Эйвона в разлив заливают и непреодолимо разделяют берега. Время необратимо, и ни один день юности, когда Ричард был рядом, не вернуть. Молодость проходит, еще несколько шагов — и наступит зенит, а там жизнь стремительно повернет к закату.
Как я могу усталость превозмочь,
Когда лишен я благости покоя?
Тревоги дня не облегчает ночь,
А ночь, как день, томит меня тоскою.
И день и ночь — враги между собой —
Как будто подают друг другу руки.
Тружусь я днем, отвергнутый судьбой,
А по ночам не сплю, грустя, в разлуке.
Но все трудней мой следующий день,
И все темней грядущей ночи тень
[80].
Особенно тяжко было ей, когда от него приходили редкие долгожданные письма. Передавая привет, он называл ее теперь на французский манер — Виолетт. Его увлечение всем французским началось года два назад. Он с нескрываемым восхищением писал о книгах на этом языке, которыми славилось издательство его хозяина, о культуре, утонченности и изысканности манер выходцев из Франции и о многом другом. Не трудно было догадаться, что за этими восторгами скрывается нечто совершенно определенное. Виолу больно кольнуло это имя, скорее подошедшее бы девушке робкой и нежной. Она такой не была. Похоже, за годы разлуки Ричард забыл, какая она. Даже случившаяся с ней беда не сломила, но только погнула ее. Все, что природой было дано ей — непокорность, решимость, убежденность в своем даровании и способности его проявить — противилось всему, что подчеркивало женственность и позволяло слабому полу в угоду мужскому самолюбию скрывать сильный характер. Не покорная жизнь, уготованная ей в стенах их дома, а совсем иная перспектива будоражила ее воображение. Ей были понятны и близки смелые, гордые, сильные героини греческих трагедий и мифов. Эти богини и женщины были достойны своих возлюбленных и мужей, равные им в делах и поступках. Подобной их судьбам она рисовала в мечтах и свою жизнь, наполненную событиями и захватывающим сердечным волнением. Оседлать коня, вооружиться шпагой, победить соперника в честном поединке, найти верных друзей, стать защитой своих любимых. Любовь свою она скорее могла бы и хотела заслужить сотней подвигов, прощение за неправедное начало своего пути — честью, с которой готова была в горе и радости быть защитой и опорой своему брату, своему возлюбленному, друзьям, которых мечтала найти. Эти неизреченные рыцарские рассказы о самой себе в доспехах главного героя тешили, баюкали, будоражили ее и гнали с каждым днем все настоятельнее от стен, в которых, прояви она покорность, ей было бы уготовано провести свои дни. Иная перспектива была перед ней.
«Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня: сыновья матери моей разгневались на меня, поставили меня стеречь виноградники, — моего виноградника я не стерегла. Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где пасешь ты? Где отдыхаешь в полдень?»
[81].
Было в ее чувствах к Ричарду и переживаниях еще одно, дать точное название чему ей, любившей всему находить нужное определение, не удавалось. Для нее в нем воплотилось все лучшее, что Бог мог даровать человеку, и приблизиться к этому совершенству было почти невозможно. Если бы только свершилось чудо, если бы ей хоть в малой степени это все же удалось, она предстала бы перед Всевышним созданием если и грешным, но не погибшим. На него она смотрела, как на компас, сверяясь с которым, она могла бы вести свою жизнь так, чтобы в конце концов быть в глазах Создателя и людей оправданной. Вспоминая Ричарда, она видела все, что отличало их: его спокойствие и свою пылкость, его целомудрие и свою горячность, его трудолюбие и свое желание избавиться ото всяких обязанностей, его почитание старших и свое неповиновение чужой воле. Его ум и свою нерадивость, и вновь его красоту и свою… Она никогда не считала себя красивой — лицом и статью она больше походила на мальчишку, равно как и всеми свойствами души. Очень рано она почувствовала, что с нею что-то не так. Молчаливый или откровенный укор и обиды со временем привели к тому, что она уверовала в себя, как в создание неправедное. Напрасные упреки научили ее острым словцом или смехом отвечать на несправедливость. Первое, что она запомнила навсегда, было восхищение красотой окружающего ее мира, который она полюбила, и хотела, чтобы так же полюбили ее. Но, чем старше она становилась, тем больше настороженности и отчужденности окружало ее. Только одному человеку из всех, кого она знала, было все равно, какая она. Уилл не делил мир на праведных и неправедных. Но он не был Ричардом, к которому она приходила в мечтах — успокоенной, светлой, нашедшей прощение и оправдание желания вырваться из вязкого прозябания в иной невиданный мир.
