* * *
Методисты имели большую власть в Хэнрэтти. Она слабела, но медленно. Эпоха обязательных занятий по изучению Библии уже прошла. Возможно, Мильтоны этого не знали. А может, знали, но делали героическую мину при плохой игре. Они вели себя так, будто нормы набожности не изменились и ее связь с материальным благополучием тоже осталась прежней. Их кирпичный дом, битком набитый удобствами, их пальто с уютными воротниками из тусклого меха, казалось, провозглашали: это дом методистов, это одежда методистов, намеренно скучная, тяжелая, добротная. Каждая черта методистов словно говорила, что они трудились в мире ради Господа и Господь не оставил их без награды. Ради Господа блестел натертый воском пол в прихожей по сторонам ковровой дорожки. Ради Господа проводились идеально прямые линии в бухгалтерской книге. Ради Господа цвели бегонии, ради Господа шли деньги на банковский счет.
Но в наши дни уже случались ошибки. Ошибка барышень Мильтон заключалась в том, что они составили петицию, которую собирались послать в Си-би-си. Они просили о снятии с эфира программ, которые по времени совпадали с воскресной вечерней службой и тем мешали людям ходить в церковь: Эдгар Берген и Чарли Маккарти, Джек Бенни, Фред Аллен. Барышни Мильтон заставили священника объявить об их петиции с амвона — в Объединенной церкви, где методистов превосходили числом пресвитерианцы и конгрегационалисты. Роза не была свидетельницей этой сцены и знала о ней по рассказу Фло. После службы мисс Хэтти и мисс Мэтти поджидали на выходе, одна справа, другая слева от вытекающей из зала струйки прихожан; мисс Хэтти и мисс Мэтти собирались отбивать людей по одному от потока и заставлять подписывать петицию, уже разложенную на столике в вестибюле церкви. За столиком сидел Мильтон Гомер. Ни в каком другом месте он быть не мог: тетушки не позволяли ему пропускать церковь по воскресеньям. Чтобы занять Мильтона, тетушки поручили ему важное дело — заведовать чернильными ручками: следить, чтобы они были всегда полны чернил, и вручать их тем, кто собирался подписать петицию.
Это была очевидная часть их ошибки. Мильтону взбрело в голову нарисовать себе усы, что он и проделал — без помощи зеркала. Усы закручивались по большим, печально обвисшим щекам вверх, к налитым кровью глазам, не предвещающим ничего хорошего. По ходу дела Мильтон совал ручку и в рот, так что у него и губы теперь были в чернилах. Иными словами, он сделал из себя такое забавное зрелище, что петицию — совершенно никому не нужную — теперь можно было не воспринимать всерьез, а власть сестер Мильтон, методисток с льнопрядильной фабрики, представить себе в виде жалкой пересыхающей струйки. Люди улыбались и проскальзывали мимо, и с этим решительно ничего нельзя было сделать. Конечно, две старые дамы не стали ругать Мильтона и устраивать потеху для публики; они забрали его и петицию и убрались восвояси.
— И с тех пор они уже не думали, что могут тут заправлять всем подряд, — заключила Фло.
Как всегда, трудно было понять, крах чего именно — религии или властолюбия — ее так радует.
* * *
Мальчик, показавший Розе сонет на уроке английского языка прямо под носом у мисс Хэтти, и был Ральф Гиллеспи — тот самый, что все время изображал Мильтона Гомера. Насколько помнила Роза, во время эпизода с хрестоматией Ральф еще не начал пародировать Мильтона. Это началось позже, в последние несколько месяцев пребывания Ральфа в школе. Учеников рассаживали по алфавиту, поэтому на большинстве уроков Ральф оказывался непосредственно впереди или позади Розы из-за близости их фамилий в алфавитном списке. Кроме алфавитной близости, между ними было что-то вроде семейного сходства, но не во внешности, а в привычках и склонностях. Они не стеснялись этого сходства, как стеснялись бы, будь они в самом деле братом и сестрой. Наоборот, оно сплотило их, как заговорщиков, и научило взаимовыручке. У обоих вечно не хватало необходимых для учебы карандашей, линеек, ластиков, стальных перьев, бумаги в линейку, миллиметровки, циркулей, измерителей, транспортиров — то ли забытых дома, то ли потерянных, то ли никогда не существовавших; оба неловко обращались с чернилами и все время сажали кляксы и вытирали их промокашкой; оба не делали уроков и потом ужасно боялись последствий. Так что Роза и Ральф выручали друг друга как могли, делились принадлежностями, которые у них были, недостающее выпрашивали у более предусмотрительных соседей и находили, у кого бы списать домашнее задание. Меж ними возникла дружба, какая бывает у заключенных или солдат, которые не горят желанием идти в бой, а хотят лишь выжить и избежать сражения.
Но это было еще не все. Их туфли и ботинки завели тесное знакомство: они толкались и обдирали друг друга — втайне от всех, в знак симпатии, — а порой замирали, прижавшись друг к другу, для моральной поддержки; это взаимное сочувствие особенно помогало, когда учитель математики выбирал, кто сейчас пойдет к доске решать задачу.
Однажды Ральф пришел после полуденного перерыва с полной головой снегу. Он наклонился назад и помотал головой, стряхивая снег из волос Розе на парту, со словами:
— У вас есть вши? А чем вы их лечите?
— Да они у меня как-то и не болеют.
Этот момент — физическая откровенность и старая детская шутка — оставил у Розы ощущение некой интимности. На следующий день, опять в обеденный перерыв, как раз перед звонком, она вошла в класс и увидела, как Ральф, окруженный кольцом зрителей, изображает Мильтона Гомера. Роза удивилась и встревожилась: удивилась, потому что в школе Ральф всегда был так же застенчив, как и сама Роза, и застенчивость была одной из черт, которые их роднили; встревожилась, боясь, что у него ничего не получится и зрители не станут смеяться. Но у него получалось очень хорошо: большое, бледное добродушное лицо стало массивным и унылым, как у Мильтона; глаза выпучились, брыластые щеки тряслись, а слова вылетали хрипло и певуче, словно в трансе. Выходило так здорово, что Роза изумилась и все остальные тоже. С этого времени Ральф начал показывать пародии: он изображал нескольких человек, но Мильтон Гомер получался лучше всего. У Розы так и не прошло легкое опасение за друга. Она испытывала и еще одно чувство, не зависть, но что-то вроде зыбкого желания. Она хотела делать то же самое. Не подражать Мильтону Гомеру; она не хотела никому подражать. Она хотела впитать волшебство и тем самым освободиться, преобразиться; она хотела этой смелости и этой власти.
Вскоре после того, как у Ральфа проявились таланты имитатора, он бросил школу. Розе не хватало его ботинок, его дыхания и пальца, который постукивает ее по плечу. Иногда она встречала Ральфа на улице, но он как будто стал совсем другим человеком. Они не останавливались поболтать, только здоровались и спешили по своим делам. Они много лет были близкими друзьями, заговорщиками, тщательно поддерживали свое мысленное родство — но за пределами школы никогда не разговаривали, никогда не заходили дальше формального приветствия и казалось, теперь уже не способны были пойти дальше. Роза даже не спросила Ральфа, почему он бросил школу; она даже не знала, устроился ли он на работу. Они знали шею и плечи друг друга, ноги и головы, но не могли признать друг друга в полный рост.
Скоро он перестал попадаться Розе на улицах. До нее дошли слухи, что он пошел служить в военно-морской флот. Возможно, он просто дожидался нужного возраста. Он поступил во флот и уехал в Галифакс. Война уже кончилась, флот перешел на режим мирного времени. Все равно очень странно было представлять себе Ральфа Гиллеспи в военной форме на палубе эсминца. Может быть, даже стреляющего из орудия. До Розы только начинало доходить, что ее знакомые мальчики, даже те, что казались совершенно беспомощными, скоро превратятся в мужчин и им доверят такие вещи, которые вроде бы требуют гораздо больших способностей и авторитета и этим мальчикам не по плечу.
