Соседка окунула лицо в ладони, не то от стыда, не то от смеха, потом совладала с собой, продолжила:
— Грозятся, что пустят завод по миру, отомстят начальникам за все их злодеяния… Теперь разъезжают на трехколесном мотороллере, сблатовали к себе слесаря-сантехника. Он у них заготовителем — в деревнях скупает по дешевке вяленую тараньку, а потом опять же втридорога они продают ее в «Свинячьей луже».
Она засмеялась и пояснила, что такое название они вывесили над своей торговой точкой.
— Недавно Двуносый козырял, что его приглашал к себе сам генеральный директор телевизионного завода и якобы пообещал бесплатно построить киоск, если они со своим пивом удалятся от проходной и поставят свою точку на площади Победы, как раз напротив областной администрации. Двуносый утверждает, что дал согласие, он навроде как заведующий «Свинячьей лужи».
Соседка опять засмеялась и нарочно для меня как литератора подивилась, мол, почему глупейшее название, а у рабочего класса пользуется повышенным одобрительным вниманием? С утра и до позднего вечера толпятся, гомонят довольные, что пьют они именно в «Свинячьей луже».
— Нас приучили к крайностям. Нельзя даже к добру гнать палкой. Это своего рода бунт против «палочного добра», так сказать, насильного счастья.
— Вишь, Митя, какой ты умный, а сам против чего бунтуешь? — весело уколола соседка, окинув красноречивым взглядом бросающийся в глаза беспорядок.
Бывали новости и не столь веселые: что в магазинах ничего нет, прилавки пусты, а чуть появится что-нибудь, так тут же и сметается подчистую.
— Откуда только деньги у людей, все дорожает, как на дрожжах. Уже поговаривают, что с Нового года будут отпущены цены: на молоко, хлеб и вообще на всё. Ровно на пятьсот дней отправят всю страну на больничный и под видом реформ устроят ей шоковую терапию, чтобы было все у нас как в Польше: товаров навалом, а денег — ни у кого…
Соседка побывала на рынке — там этих поляков и прибалтов «хоть пруд пруди», продают всякий дефицит: трикотаж, парфюмерию, обувь… и на каждой машине объявление — покупаю телевизоры, медь, бронзу в неограниченных количествах. И адрес указывается… уже распоряжаются, как у себя дома.
Она вздыхала, но тут же поднимала настроение тем, что такую большую страну, как наша, все же нельзя растащить за пятьсот дней.
Я привык к беседам с соседкой. Уже ее васильковое платье стало казаться мне не таким и простеньким. В общем, после разговоров с нею хотя и не легче делалось… но думалось уже не только о Розочке.
Когда я пошел на поправку, соседка принесла мне лишнее байковое одеяло, которым тут же занавесила окно.
— Пока по-настоящему дадут тепло, успеешь схватить воспаление легких, сказала она и неожиданно расплакалась.
Оказывается, уже дважды за квартал повышали предоплату за детсадик и ее? Артура отчислили, потому что директриса их швейной мастерской отказалась перечислять дотационные деньги, а ее вовремя не предупредила.
— Она мстит мне, что при обсуждении устава — мы теперь будем акционерным обществом открытого типа — я настояла, чтобы учитывался стаж работы непосредственно в пошивочной, а она у нас всего третий год.
Соседка упала ко мне на кровать и разрыдалась. С первого дня, как только она пришла с кашей и чаем, я думал, как отблагодарить ее. В общем, мне представилась возможность помочь ей деньгами.
Вначале соседка отнекивалась, а потом взяла. Сказала, что ей за глаза хватит пятидесяти рублей. Я отсчитал триста, попросил отправить двести рублей моей маме на Алтай — пусть хоть сена купит для своих коз. Соседка пообещала отправить, даже адрес записала своей рукой, чтобы не напутать. И весь вечер была веселой и довольно-таки игривой, впрочем, каким бывал и я, когда внезапно удавалось разжиться деньгами.
— Ты, Митя, точно такой же простодыр, как и мой Гива. И деньги у тебя такие же замусоленные, словно из винного ларька.
Зачем она так сказала?! Я насторожился. Но она еще всякое говорила, смеялась и сравнивала меня со своим Гивой так, что даже было неприятно… Особенно остро резануло, когда сказала, что ее Гива — не настоящий муж и его никто и никогда не арестовывал. Просто он уехал к своей семье в Грузию, потому что она прогнала его.
И сама она по специальности не швея, а преподаватель английского языка, она даже побывала в Манчестере на стажировке, но потом из-за этого дурака Гивы пришлось переквалифицироваться.
Ее Манчестер прямо-таки добил меня, до того стало не по себе, что даже вздохнул с облегчением, когда она ушла. Она ушла, но еще долго оставался осадок, будто она покушалась на Розочку. В тот вечер из-за этого кашу не стал есть, попил немного чаю и лег спать. А на следующий день с утра нажарил себе гренок, чтобы, когда она принесет ужин, сослаться, что я уже поел.
Но вечером соседка не пришла. Мне сказали, что вместе с сыном она уехала в отпуск, в деревню к матери. И слава Богу, подумал я с облегчением и опять отдался мечтам о Розочке, словно ими мог если не вернуть ее, то хотя бы искупить свою вину, которую подспудно чувствовал перед нею.
Глава 20
— Эй, сюда! Скорее сюда! Тут человека какого-то затоптали!.. Какая жалость, такой молодой, такой перспективный… А какая посмертная маска?! Будто у Пушкина, или Наполеона, или у этого… из купринского «Гранатового браслета» — Г. С. Ж… ну да, господина Желткова… Эх, жить бы касатику, а вишь — не судьба…
— Ладно вам, расквохтались: судьба — не судьба… Да потеснитесь вы наконец, дайте-то горемыку вынуть из-под ног!
Это уже слесарь-сантехник откуда-то взялся, бесцеремонно перекинул меня через плечо…
Я приподнялся на кровати, резко тряхнул головой, чтобы сбить, замутнить видение, мне хотелось мечтать о чем-нибудь другом — куда там! Откуда ни возьмись, тройка «разведенцев» объявилась, двое с носилками, а Двуносый с ружьем, весь из себя деловой, отдает распоряжения, торопится, но наскакивает исключительно на молодых женщин — пардон, мадам!.. Пардон… При этом оглядывается и успевает подготовить своих сотоварищей, что все в ажуре, четвертым будет нести мои бренные останки их заготовитель, Тутатхамон.
Здесь же в толпе и мои литобъединенцы каким-то образом оказались. Особую активность проявлял Маяковский:
— Трагедия, трагедия, достойная английского классика!
Почему-то в разных местах возникал его наседающий бас. И вдруг все смолкло — все увидели изумительной красоты девушку в сиреневой кофточке и джинсах-«бананах». Внезапный душераздирающий вопль пронзил перепонки:
— Не виновата-я я-а, не виноватая-я-а!..
«Однако было… было уже в кино!..» — вскинулось все во мне, но еще прежде открыл глаза — тьма, ни огонька, ни пятнышка… Где я? Уж не рехнулся ли?! В испуге сел на кровати и похолодел от ужаса. Мне показалось, что я сижу на каких-то деревянных носилках. Невольно выпростал руку и тут только натолкнулся на стену, на скользкий холодок отставших обоев, которые вздохнули, словно ожили. На душе отлегло — это шелестящее дыхание стен ни с чем не спутаешь…
