Мои доброхоты во главе с Двуносым несогласованно резко рванули носилки, особенно сантехник перестарался, благо я успел снизу ухватиться за брусья, а то бы точно выкинули на асфальт.
— Тише, уроним, Тутатхамонище! — недовольно прошипел Двуносый и ласково, словно я мог слышать его, проворковал: — А руки-то, Митя, надо убрать, нечего им болтаться, как в проруби.
Они подозвали старосту литкружка (я узнал его по характерному постукиванию палкой), и он, предварительно ощупав меня, уложил мои руки, как укладывают покойнику.
— В рабочих ботинках — нехорошо… Надо было бы в белых тапочках или на крайний случай в белых кедах, — рассудительно заметил он и сообщил, что днесь видел в новом ЦУМе весьма прочные кеды, изнутри прошитые капроновой ниткой, и всего по семь рублей за пару. — Да, по семь, — тяжело вздохнув, повторил он.
Доброхоты отогнали его, Двуносый для острастки даже похлопал по прикладу ружья. Староста огрызнулся, но от носилок отбежал.
— Мелет какую-то чушь и еще огрызается, как будто Митя мог знать заранее, что его затопчут! — возмутился Двуносый.
Я согласился с ним. Мне, как никому другому, было известно, почему староста так тщательно ощупывал меня, точнее, мои карманы, почему повторил о семи рублях и почему так тяжело вздохнул. Семь рублей — это сумма оброка за участие в коллективном сборнике, которую, кстати, он не платил. Что за человек?! Я, можно сказать, уже на небесах, а он?! Ходил у меня в графах, в Львах Николаевичах ходил, а на поверку каким мелочным оказался?! Мне захотелось плюнуть на него с высоты носилок, тем более что на этот раз их довольно слаженно подняли и утвердили на уровне плеч.
Вдруг осенило — староста прав, прав! Может, я в Москву приехал, чтобы обещанный сборник издать?! Стало быть, и деньги должен был захватить. Наверное, он подумал, что меня обобрали… Потому и вздохнул так тяжело. Небось вздохнешь — читатели-почитатели воспользовались, обобрали своего поэта как липку! Да это уже не читатели, а мародеры какие-то! Не все, конечно, один завелся, а подозрение — на всех.
Мне стало жаль, по-человечески жаль старосту. Он мог подумать что угодно и о ком угодно, ведь он ничего не знал и не знает о Розочке. Утешить бы беднягу, поддержать, сказать: не горюй, Лев Николаевич, и на нашей ясной поляне будет праздник! Но в своем трагическом положении я не мог даже пошевелиться. Впрочем, в следующую секунду я уже сам нуждался в утешении.
— Не виновата-я я-а, не виновата-я-а!
Я почувствовал леденящий, прорастающий сквозь кожу страх. Резко дернулся на кровати, причем довольно чувствительно ударился головой о спинку. И кстати, и поделом!.. Мной овладело чувство обреченности — там, в моих, пусть глупых, фантазиях, есть хоть какая-то жизнь, здесь же, в четырех стенах, нет ничего, кроме заброшенности, мрака и ненужности никому.
Я сложил руки, как если бы лег в гроб, и до того мне уютно стало, отдохновенно, что, закрыв глаза, тут же вообразил, что лежу в открытом гробу. Меня, как и полагается, несут ногами вперед через запруженную людьми привокзальную площадь. Я вижу по обе стороны гроба море обнаженных голов и как бы в удивлении мысленно констатирую — головы, головы… как много скорбных голов на Руси!
Приспущены знамена. Мерный шаркающий звук толпы, траурно продвигающейся по площади. И вдруг — говор, совсем рядом, слышны эпитеты неуместного телячьего восторга.
— Чего там… вопль был что надо, как в кино, а то и хлестче, всем воплям вопль! У меня аж мурашки по спине побежали!.. Если бы Митя слышал порадовался бы от души, он любил ее, стерву, до умопомрачения!
Я улыбнулся в гробу. Мои доброхоты обсуждали горестное известие, заставшее Розочку врасплох.
— А я могу с кем хошь поспорить, что она не от горя взвопила. Допекли ее — все она, она!.. Вот и сорвалась от нервов.
Слесарь-сантехник заглянул в гроб, намеревался по лицу разгадать мои потаенные мысли, но я лежал бесчувственный и отвлеченный, то есть, хотя и находился здесь, на самом деле меня не было — труп.
Слесарь-сантехник, дурак, приревновал к Алине Спиридоновне, но его суждение и вообще весь ход бесхитростного разговора вокруг гроба настраивали на философский лад.
Простые люди, они как дети. По своей шалости что-нибудь натворят, набедокурят (ведь не Розочка затоптала меня), а потом сваливают на кого ни попадя. Так и здесь… Они даже обрадовались, что Розочка подвернулась: стройная, смелая, по-женски обаятельная. Именно такая, по их мнению, и могла погубить любимого Поэта.
А Розочка в ту скорбную минуту, когда меня бездыханного вытащили из-под ног, была воистину хороша: горестно заломленные руки, красиво прижатые к высокой груди; блестящие смоляные локоны, слегка распущенные от слез… «Семейные люди, Оставьте заботы, Красивая женщина, Слезы утри…» — когда-то я писал в стихотворении «Цветы».
Под гробом опять заспорили — куда нести тела? Пора уже всем живым людям выстраиваться в похоронную процессию… В конце концов, нельзя же прямо здесь, на привокзальной площади?!
«Какие „тела“? Что за чушь?» — подумал я.
— А по мне, хоть куда, и хоть где, и хоть кого, — весело сказал слесарь-сантехник и, внезапно натолкнувшись на стену подозрительности, преувеличенно подивился: — Ну и легкий же этот Митя — правда, что поэт!
— Ишь, ухарь нашелся! — уколол Двуносый.
— Мы не против, чтобы героя… — услышал я робкий, по-интеллигентски сомневающийся голос редактора. — Но прошла информация, что поэт Слезкин гэкачепистский лазутчик, он — контра!
— Это к делу не относится, — решительно возразил Двуносый и со свойственной ему бесцеремонностью сказал редактору, чтобы подменил его у гроба.
Самолично определив себя в главные распорядители, самодовольно прошелся, не без умысла поддергивая ружье, и, конкретно ни на кого не глядя, жестко спросил:
— У Мити есть какие-нибудь награды, кто-нибудь знает?..
Внутри у меня все так и похолодело. Я не хотел быть похороненным подобно герою революции или Гражданской войны, и то и другое противоречило моим убеждениям, и то и другое я считал позором.
— У него есть самая высокая правительственная награда, но совершенно секретная, — по-военному четко, с металлическими нотками в голосе отчеканил неизвестно откуда взявшийся Проня и вытащил из-под полы генеральского мундира темно-бордовую бархатную подушечку, на которой блестела Золотая Звезда Героя СССР.
«Все кончено!» — подумалось с безнадежностью, и вдруг Проня сказал, что он с подушечкой возглавит процессию — надо идти на Красную площадь, к Мавзолею, ему известно, что там есть еще свободные места, но надо хоронить сегодня, сейчас.
«Почти как в анекдоте», — ухмыльнулся я.
Двуносый, очевидно, не на шутку перепугался генеральских лампасов, как-то уж очень подобострастно согласился с Проней и бочком, бочком попытался затеряться в толпе. Затеряться не удалось (все-таки человек с ружьем), толпа мягко прогнулась, оставила его на пустом месте. Он затравленно заозирался, ему напомнили о прямых обязанностях распорядителя похорон, посоветовали поинтересоваться, к кому конкретно и зачем Митя приехал в Москву.
