— Чего орешь?! Хмуреешь, хмуреешь, небось захмуреешь, если блуждающий осколок вот тут дислоцируется.
Он снова постучал по виску.
Разговор сломался. Я спросил, почему его не комиссуют. Он вообще рассвирепел — тяжело задышал прямо в лицо. Благо я напомнил, что у него еще осталась водка.
Старшина перестал дышать. Осторожно, как-то даже боязливо ощупал карманы и, наткнувшись на бутылку, тут же посветлел лицом, заулыбался, как младенец, почувствовавший материнскую грудь.
Сделав несколько глотков, успокоился, поставил бутылку на видное место, на так называемый кухонный стол. Сказал, что осколок еще чуть-чуть давит на мозги, но уже понемножку отодвигается — от алкоголя. Еще от внезапного резкого крика ослабляет давление.
— Наверное, специфическое дерганье головой влияет, — предположил старшина и посоветовал: несмотря ни на что, все же кричать в лицо, чтобы осколок отчаливал от мозгов.
Я полагал, что он уже позабыл о моем вопросе, но старшина сам, без напоминания, вернулся к нему, объяснил, что комиссовать его могут хоть сейчас, но по другой статье, и тогда он лишится всех выплат и льгот по ранениям. А комиссовать по правильной статье никто не может, потому что тех переделок, в каких он побывал, официально не существует, официально этих событий как бы не было.
— Хмуреешь! — заорал я, потому что отчетливо увидел, что старшина опять, и еще даже пуще прежнего, почернел.
— Ничё, ничё, нормально, — успокоил он. — Это осколок поплыл в другую, безопасную сторону.
Он сказал, что все уже знает про свой осколок, и рассказал схему, по какой происходят видоизменения: вначале лицо становится темно-синим, потом темень словно спадает сверху вниз, и лицо делается обычным, на щеках даже румянец появляется, какой у него всегда был до этих событий.
В самом деле, вскоре лицо посветлело, аппетит появился, а затем и румянец. Он пригласил и меня поесть, но я отказался — не с моим птичьим рационом начинать с тушенки.
Узнав про мою дистрофию, старшина расчувствовался, полмешка манки насыпал, другой разной крупы и вермишели, консервов дал, растительного масла бутылку… В общем, вооружил под завязку. И все спрашивал, думал ли я еще сегодня утром, что встречусь с ним и так замечательно проведу время!
Он тоже не думал и не предполагал, просто когда осколок зашевелился, вышел на привокзальный базарчик, чтобы посмотреть конкретно, за каких людей он кровь проливал. И тут я в крылатке — точно некий Дон Педро!.. Гитару бы ему и романсы петь, чем не кронштейн Оболенский?! — якобы так, встретив меня, подумал старшина. (Он подразумевал меня героем известного романса, корнетом Оболенским подразумевал, но из-за присутствия в голове осколка путал слова, называл то клорнетом, то кронштейном…)
Засиделись мы с ним, наговорились… Если бы не осколок — умный парень, даром что сверхсрочник! Я от него многое узнал. И шутки у него оригинальные.
— Я, — говорит, — тебе спецпаек макарон дам, с мясной начинкой, чтобы сразу их готовил по-флотски.
Надорвал бумажный мешок, выдернул несколько макаронин и, продувая, выстрелил из них пауками, точно из духового ружья.
— В Африке есть народы, которые без зазрения едят пауков, жуков и гусениц, — недовольно заметил он. И совсем уже сердито и без всякой связи с предыдущим предложил посмотреть «автоматную очередь».
Он растянулся на «мосточке» и из сверхдлинной, в нескольких местах искривленной макаронины выдул сразу несколько пауков. Они легли на стекле, точно вишневые косточки. Тут только обратил я внимание, что все окна как бы изрешечены кляксочками или побиты молью.
— Вижу, скучать не приходится, — весело ехидствуя, сказал я, но старшина даже не улыбнулся.
— Когда меня будут заносить в Книгу Гиннесса, в интервью для мировой прессы я скажу, что некоторые смеялись над моим увлечением. Ты будешь в числе некоторых.
Последние слова он сказал как будто с угрозой. И я подумал: уж не хмуреет ли он?
— Со мной все в порядке, — успокоил старшина. — Завтра вагончик уедет, для некоторых в неизвестном направлении, и они никогда не узнают, кому пытались плюнуть в душу!
Уставившись, как удав, он медленно стал приближаться ко мне. И вдруг крикнул: хмуреешь! Крикнул так резко и пронзительно, что я, отпрянув, ударился о стену.
Не правда ли, оригинальные шутки?!
Старшина помог мне дотащить мешки с провиантом до остановки такси, и тогда я преподнес ему еще бутылку. Он растрогался, сказал, что берет ее только потому, что не знает, сколько еще проторчит здесь, на запасных путях. Дело в том, что вчера ночью, никого не поставив в известность, вагон-склад отцепили в Чудове, а вместо него погнали в Эстонию какой-то другой товарный вагон. Начальник по перевозкам объяснил ему, что вагон его потеряли и теперь надо ждать, когда хватятся и затребуют.
Старшина расстроился, но я сказал, чтобы не расстраивался — завтра же приду в гости. Он не разрешил — завтра ему придется целый день сидеть на телефоне в военной комендатуре, искать своего начальника по тылу.
— Лучше всего приходи под Новый год. (Он оставит мне классное сообщение у начальника по перевозкам.)
Мы крепко обнялись и расстались, как братья.
Глава 22
Мои хождения по базарам и комиссионкам, частые появления на кухне (готовил вермишель на говяжьей тушенке — чудный забытый запах на весь этаж) постепенно вернули мне утраченное уважение. А после того, как я добровольно вызвался быть старшим по кухне, появились сторонники и даже защитники моих прав занимать конфорку без очереди. Все у меня наладилось. И до того я привык к крылатке, что о пальто или другой верхней одежде даже не помышлял.
Накануне Нового года, когда усилились холодные пронизывающие ветры, мне попался на глаза на мусорной куче довольно затрапезный болоньевый плащ с огромным и почти новым капюшоном. Это было как подарок судьбы! Я оторвал капюшон и выстелил его изнутри куском рогожи и ватного матраса. Все бы ничего, но вата сбивалась в комок, и капюшон болтался на спине, как горб дромадера. Тогда я убрал вату и вместо нее поместил подушку. Она горбатилась, но уже не так резко, и я стал использовать капюшон не только по назначению, но и в качестве рюкзака (для какой-нибудь случайной снеди). Единственная незадача — частый ремонт крылатки.
В один из дней (я как раз ремонтировал свое одеяние) ко мне постучали. Пришел Двуносый с сантехником Тутатхамоном. Я даже поначалу их не узнал прифранченные, в ярких зимних куртках с наворотами: на шнурках, «молниях» и липучках. Сели рядком на кровать: один — гигант, другой — словно юноша, не набравший веса.
— Оригинально! Очень оригинально-с!
Обычная реакция на все, что связано с моим (скажем так) универсальным бытом. Впрочем, а судьи кто?!
Двуносый по-барски вальяжно закинул ногу на ногу — пола не достал, пересел на табуретку.
