Домой в общежитие добирался и на рейсовом автобусе, и шел пешком. И всюду натыкался на сочувствующие взгляды — на меня смотрели как на больного. А виною была крылатка, действительно шоковая, я ею шокировал… Удивительное дело, и прежде она была на мне, и прежде я разъезжал в ней в автобусе и прогуливался, как говорится, по злачным местам, но никогда прежде никто мне не сочувствовал. Да, обращали внимание на оригинальность одеяния, но чтобы сочувствовать — никогда! Все вокруг как будто догадывались, что деньги у меня есть, что мое одеяние — всего лишь причуда. Ну в крылатке. Ну из байкового одеяла. Но разве от этого кому-нибудь жарко, или холодно, или опасно для жизни?! А тут всех словно бы подменили — в каждом взгляде сочувствие и боль. Некоторые сердобольные женщины, поглядывая на меня, горестно вздыхали. А одна очень большая и толстая (строительный бушлат казался на ней распашонкой), кивнув в мою сторону, вдруг крикнула на весь автобус:
— Вот оно, наше горе!..
Не знаю уж, сколько веса было в этой могучей женщине, в ее солдатских сапогах и грязного цвета брезентовой юбке, но, когда, перехватываясь за поручни, она стала подвигаться ко мне, я испугался. И сам ни с того ни с сего что-то закричал и воинственно стал подступать к ней. Наверное, со стороны я был похож на рассерженного стервятника. Во всяком случае, люди отхлынули от меня, и я, поднырнув под руки толстой женщины, оказался у двери.
— Смотрите, смотрите — жертва!.. — опять закричала она.
Впрочем, ее крик уже не трогал меня, автобус остановился, и я, не мешкая, спрыгнул на тротуар.
— Смотрите, жертва, насильничья жертва! — вновь, как бы наотмашь, хлестанула она по спине (кто-то услужливо открыл окно, помог глупой женщине высунуться прямо на улицу).
Я резко свернул за киоск и немного подождал, пока автобус отойдет. Потом пошел по пустырю мимо строящегося здания местного телевидения (ходить через ямы и котлованы было мало желающих). В последнее время, пусть ненароком, меня довольно-таки часто оскорбляли, и я даже обрадовался, что деньги кончились, теперь придется реже появляться на улице.
В феврале я очень много работал и понял, что работа — это крепость, которая помогает одолеть любые невзгоды. Чтобы днем лишний раз не появляться на улице, я писал стихи и пьесы ночью, а днем отсыпался. Такой распорядок выполнял неукоснительно. Мне очень нравился этот распорядок, пока наконец не начались галлюцинации, которые, кстати сказать, поначалу забавляли. Да-да, засмотришься на столешницу, и вдруг из ее недр, словно на скатерти-самобранке, являются взору большие тарелки с горячими блюдами. Тут тебе и домашние щи, и дымящаяся в томатном соусе баранина с листочками сочной зеленой петрушки, и, конечно, кофе со сливками. Но самой лучшей частью моих галлюцинаций всегда была свадьба — наша с Розочкой. Да-да, это были самые восхитительные минуты. Впрочем, обо всем этом вы уже знаете, и, чтобы не повторяться, поясню лишь некоторые тонкости.
Итак, на Сретение я подмел все хлебные крошки, все крупинки и все чаинки. В комнате не было ничего съестного, даже запахов их былого присутствия не было. В общем — ничего, кроме стеклянных банок, наполненных слабосоленой водой (рингеровским раствором собственного приготовления). Без ложной скромности скажу, что опыт голоданий меня многому научил, и я расходовал свои силы исключительно экономно. Ровно две недели, то есть до конца февраля (надеюсь, читатель помнит, что 1992 год был годом високосным), я пребывал в исключительно превосходном расположении духа. За ночь писал по нескольку стихотворений или одно действие пьесы, а если брался за перепечатку своих произведений, то обычной моей нормой было пятьдесят страниц. Фантастическая работоспособность прерывалась только галлюцинациями, которые, кстати, разнообразили мою жизнь. Я даже к ним подготавливался (но и об этом я уже рассказал в начале повествования).
Словом, весь февраль и начало марта меня не покидало превосходное настроение. Но где-то с шестого на седьмое, а потом с седьмого на восьмое и так далее меня стал преследовать словно бы злой рок. Только я воображу себя знатным англичанином, уже и инкрустированные часы на цепочке, украшенной бриллиантами, достану, и вдруг все комкалось; вместо нашей с Розочкой свадьбы — десять подносов на моем столе, и на каждом вплотную по пять больших тарелок дымящейся баранины в томатном соусе, баранины, посыпанной листочками сочной зеленой петрушки. Впрочем, что особенного в баранине, посыпанной петрушкой? Вот никелированные шарики — это да-а!
Дело в том, что в детстве, когда я уже был большеньким, мне довелось проглотить довольно-таки увесистый металлический шарик. Как сейчас помню, стою возле маминой кровати и двумя руками откручиваю его от одного из прутьев спинки. Шарик был не очень большим, но очень тяжелым. Потом, когда я уже учился в десятом классе, узнал, что все шарики на кровати отец залил свинцом, чтобы они не откручивались. Но один из них я все-таки открутил. Открутил, стою, рассматриваю и вдруг слышу, мама в сенях звякнула ведром подоила корову. Я быстренько шарик в рот, продолжаю стоять. А он, шарик, как-то очень легко перемещается во рту и клацает о зубы, да так громко — я замер. Мама вошла: что делаешь? Говорю: ничего. И как-то ненароком зацепил шарик, он с языка бульк в пищевод, холодненький покатился прямо в желудок. Я даже тяжесть ощутил — как будто пообедал и наелся. Я потом долго никакой твердой пищи не употреблял — пил молоко и воду. Мама все удивлялась и даже беспокоилась: почему я ничего не ем?! Я думаю, что именно тогда поджелудочная… стала реагировать на вес твердой пищи. Естественно, что после голоданий эта реакция обострялась и я просто вынужден был следить не столько за калориями и протеинами в рационе, сколько за весом грубого продукта.
Девятого марта я проснулся от нестерпимого желания поесть. В какую сторону ни посмотрю — раскачиваясь с боку на бок, мягко парашютируют длинные серебряные тарелки с дымящейся бараниной, приправленной листочками зеленой петрушки. Сидя на постели, я попытался одну из пролетающих тарелок поймать не тут-то было, мои пальцы прошли сквозь баранину.
— Галлюцинация, мираж, — сказал я вслух потому, что галлюцинации начинались без моей на то воли, так сказать, спонтанно.
Прикрыв глаза рукой, я слез с кровати и на ощупь нашел на подоконнике банку с рингеровским раствором. Я пил, не открывая глаз, а когда открыл мираж исчез. Однако есть захотелось с еще большей силой. В Евангелии от Матфея сказано, что Иисус был возведен Духом в пустыню для искушения от диавола и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал, то есть ощутил голод. В отличие от Иисуса, я постился двадцать дней и двадцать ночей и взалкал девятого марта, как раз в первый день Великого поста.
Желание поесть было настолько сильным, что мне стоило волевого усилия подавить соблазн и не похитить на общественной кухне чью-нибудь кастрюльку с недоварившейся кашей.
«Никогда, ни в коем случае!» — мысленно приказал себе и стал быстро одеваться. Решение идти к Двуносому созрело мгновенно. В свое время за мое четверостишие, воспевающее жизненный потенциал «Свинячьей лужи», он обещал обеспечивать меня бесплатным пивом — пришло время удостовериться. Уже выходя, взял папку со стихами, вспомнился наказ Розочки — не стесняться продавать свои произведения (она называла их «нетленками»).
