Глава 27
Когда я спросил пассажиров, где мне выйти, чтобы оказаться поближе к строящемуся кинотеатру, многие в автобусе посмотрели на меня с нескрываемой подозрительностью, а некоторые рассеянно и отвлеченно, так, словно бы не услышали вопроса. В некотором смысле это был глас вопиющего… Мне никто не ответил. Тогда на замерзшем стекле я продышал пятнышко и, не отрываясь, следил за проплывающими домами, стараясь угадать, где мы. (Шофер не только не объявлял остановки, но и забывал на них останавливаться, так что выходившие стучали ему в окошечко.) Во всем чувствовалось какое-то всеобщее неуважение, беспредел — шофер не объявлял остановки, но и не требовал платы за проезд. Да и что требовать? Пять копеек?! Смехотворная цена, в ежедневном безудержном росте цен почти равная нулю. Разумеется, все ехали без билетов, а если едешь без билета — ни на какой сервис не рассчитываешь, точнее, рассчитываешь на соответствующий. Впрочем, за два месяца творческой работы или (что одно и то же) добровольного домашнего заточения я до того отстал от жизни, что пришел в ужас, когда на очередной стук в окошко водитель нагло сообщил, что на остановке «По требованию» он лично никогда не останавливается, и в довершение через микрофон так грязно обругал пассажира (пожилого человека), что я не выдержал, протиснулся к окошку и возмущенно закричал:
— Я требую сатисфакции, вы оскорбили не одного пассажира, вы оскорбили всех! Я требую!..
Автобус резко затормозил, я едва удержался за поручни. Водитель заглушил мотор и, не глядя в мою сторону, открыл двери и объявил, что никуда не поедет (с места не сдвинется), пока дебошир, то есть я, не покинет салон.
Всякому из нас приходилось слышать анекдоты из серии «сверхнаглость» это был один из них. Однако мне было не до смеха. Возмущенный, я окинул взглядом пассажиров, мол, посмотрите, каков нахал?! Я ждал поддержки, более того, весь опыт моей жизни подсказывал, что в данной ситуации она, поддержка, просто неизбежна, я, так сказать, обречен на нее. Увы! В ответ большинство пассажиров даже не посмотрело на меня, а те, что посмотрели — с нескрываемым раздражением, словно не водитель оскорбил их, а я.
— Граждане, если мы это так оставим, он вообще решит, что ему все позволено, — сказал я как можно спокойнее.
— Слушай, байковый балдахон, тебе же ясно сказано: катись из автобуса, из-за тебя ни в чем не виноватые люди страдают.
Сзади меня прогремел такой звучный, подсипывающий бас, что отставшие на швах дюралевые планки вдруг в тон ему отозвались каким-то согласованным подсипыванием.
— Из-за меня?! — неискренне повеселев, удивился я.
— Из-за тебя, — твердо сказал владелец подсипывающего баса и чуть-чуть привстал с кресла.
Никогда прежде я не видел столь черных и столь волосатых людей. Какое-то зомбированное существо с озлобленно-мутным взглядом. Не знаю и предсказывать не берусь, что могло бы произойти, если бы не пожилой пассажир, за которого я вступился.
— Пойдемте, нам лучше всего выйти здесь, — сказал он, мягко взяв меня за руку.
Мы шли по наезженной дороге через гаражи, и мужчина в годах объяснял мне, что строящийся кинотеатр давно построен и давно пущен в эксплуатацию, только не как кинотеатр, а — казино.
— С вечера съезжаются туда иномарки — лакировка, комфорт, СКВ свободно конвертируемая валюта! Простому человеку… — Он сделал паузу. Как вас звать-величать, молодой человек?
— Дмитрием, Дмитрием Юрьевичем.
— Значит, Митей, — удовлетворенно кивнув, сказал человек в годах и спросил меня, не сочту ли я за фамильярность, если он будет называть меня столь по-свойски.
— Не сочту, — буркнул я, мне показалось пижонством беспокоиться о фамильярности после вопиющей наглости, с которой сейчас столкнулись.
Между тем мужчина в годах продолжал:
— Простому человеку, такому, как вы, Митя, дорога туда заказана, не пустят вас и на порог, потому что все там в костюмах с искоркой и при очень и очень больших деньгах. И что удивительно… — Человек в годах приостановился и как будто позабыл обо мне, посмотрел на низкое белое солнце, уже хватающееся за крыши гаражей, снял нутриевую шапку и, стряхивая снежную пыльцу, мечтательно восхитился: — Откуда, откуда у двадцатилетних пареньков пачки, пачки таких крупных денег?!
— Вы, наверное, учитель средней школы, преподавали математику, а сейчас на пенсии?
Учитель усмехнулся. Надевая шапку, сказал:
— А вы, однако, физиономист — стопроцентное попадание!
— Интересно, кто они, эти пареньки с пачками денег?
Он опять усмехнулся.
— Их называют «новыми русскими». В том смысле, что у старых практически было все: работа, образование, уважение к коллеге, к старшему… Единственное, чего у нас не было, — денег. А у этих — наоборот: ни уважения, ни образования, а денег — полные карманы!
Вот это вот: а денег — полные карманы! — как мне показалось, он произнес со знакомым уже мечтательным восхищением.
— Но ведь кто-то же попустил этим паренькам, чтобы и машины, и деньги… Значит, эти «кто-то» еще новее самых «новых русских»?
— Вы что же, на власть намекаете?! — как-то очень осторожно осведомился он.
— Да, на власть предержащую, — сказал я. — А потом, «новым русским» разве не может быть какой-нибудь пожилой мужчина, у которого нет совести, а денег навалом? Или таких не бывает?
Не знаю, почему вдруг я вступился за молоденьких пареньков, этих «новых русских», но сказал буквально следующее:
— Перед нами три гражданина: крупный чиновник, какой-нибудь мужчина в годах и, как вы говорите, двадцатилетний паренек. У всех у них куча денег, все они бессовестные, а теперь вопрос: кто из них самый бессовестный? Неужто двадцатилетний паренек?!
Мужчина в годах, вот только что еще мягкий и интеллигентный, вдруг подобрался и как-то весь торчком вверх навострился. (Наверное, тут виною нутриевый мех — как ни зализан и гладок, а на окрайках шапки щетинисто топорщился, особенно на верхней, лобной ее части.)
— Однако, Дмитрий Юрьевич, вы даже более конфликтны, чем можно себе представить. Надеюсь, я правильно сказал — Дмитрий Юрьевич?
— Да-да… Юрьевич, — согласился я.
Мужчина в годах, ссылаясь на себя и себе подобных, знающих жизнь не понаслышке, произнес прямо-таки речь, из которой явствовало, что в автобусе мне не нужно было встревать в перепалку с водителем. Дескать, все мы, люмпен-пролетарии, неуязвимы при любых революциях и режимах, потому что по большому счету нам, люмпенам, нечего терять. У нас нет ни национальности, ни земли, ни денег — ничего у нас нет. Раньше считалось, что только деклассированные элементы (преступники, босяки, бродяги, нищие) могут быть люмпенами. Однако сегодняшняя жизнь показала — есть люмпен-студенты, люмпен-интеллигенты и люмпен-рабочие. И иначе и не могло быть. За годы советской власти наши правители только и следили, чтобы ни у кого ничего не было, то есть было в урезанном виде, некий прожиточный минимум.
