— Во-первых, это не балдахон и тем более не балдахин, это, это крылатка — крылатка всадника, скачущего впереди!
Реня достает из-под черного блестящего плаща (он теперь в плаще и цилиндре джентльмена) портмоне, туго набитое долларами. Портмоне из крокодиловой кожи, оно до того распухло от СКВ, что не закрывается, и Реня вынужден держать его перед моими глазами кармашками наружу. Я вскрикиваю:
— Манчестер Сити!
Вскрикиваю оттого, что внезапно узнал и англичанина, и его портмоне. Я даже заметил, когда он по-джентльменски широко откинул плащ, розовый платочек в кармашке его смокинга.
Понимая, что разоблачен, что ничего уже не исправишь, Реня со всей силы так треснул подносом о стол, что все яства (в том числе и я в серебряной посудине) покатились в разные стороны, разбивая на своем пути всякие бутылки, банки и склянки. Да-да, последнее, что я слышал, — звон стекла. И последнее, что видел, — занесенные надо мною ножи и вилки (сейчас они вонзятся в мою плоть — я с криком просыпался).
Теперь, когда пришло письмо от Розочки, часто повторяющийся сон обрадовал — среди рукописей, принесенных из редакции, попался «Сонник» Нины Григорьевны Гришиной, из которого я узнал, что удары получать от живых — это семейное счастье, все хорошо.
Часть ЧЕТВЕРТАЯ
Глава 30
Мое появление в «Свинячьей луже» никого не удивило, оказывается, меня ждали. Не конкретно, но, как говорится, со дня на день. Транспарант с моим стихотворением был заменен (теперь на небесно-голубом ситце сияли всего два слова — «ПИВНОЙ БАР»). Двуносый сказал мне, точно какому-нибудь фининспектору, что обслуживание населения — серьезный вопрос, а поэтому надо стремиться к простым, но неоскорбительным формам.
— Человека надо уважать! Человек — вещь священная (Ното res sacra).
То, что Двуносый стал использовать крылатые слова, да еще на латыни, меня нисколько не удивило. Обыкновенные изыски, наподобие — поэт от Фаберже!.. А вот подчеркивание, что обслуживание — вопрос серьезный, что во всем надо стремиться к простым, но неоскорбительным формам, как-то сразу озадачило: почувствовал, что это не его слова, то есть слова, может быть, и его, а самая мысль кого-то, имеющего власть над ним. Тут, наверное, мой прежний опыт работы в газете сказался, когда после очередного или внеочередного Пленума ЦК КПСС я замечал в какой-нибудь самой непритязательной статейке отблеск великих решений… Сейчас это трудно представить, но в те времена талантливость автора определялась не прямой компиляцией решений партии, нет-нет, она определялась умением так тонко подбирать и располагать факты, чтобы они сами, подобно лакмусовой бумажке, проявляли высочайшую необходимость принятых решений. В каждой газете были компиляторы настолько высокой пробы, что их признавали «золотыми перьями» и даже в некотором смысле инакомыслящими (диссидентами не называли, это слово пугало тогда даже самих «инакомыслящих»). Не считая Васи Кружкина, я двоих таковых знавал в нашем отделе комсомольской жизни. Почему Двуносый напомнил одного из них, бог весть! Я его напрямую спросил: видел ли он начальника железнодорожной милиции? Не тот ли приказал ему снять транспарант с моим стихотворением, и вообще, не он ли наставлял Двуносого стремиться к простым, но неоскорбительным формам?
— Он, Митя, он! — воскликнул Двуносый и, опасливо озираясь, пригласил меня в свой так называемый кабинет для конфиденциального разговора (в центральном киоске у него была тесная выгородка из ящиков, заполненных стеклотарой).
— Вот здесь, Митя, вот здесь! Прямо на кресле, на котором ты сидишь!..
Я сидел на каком-то амбарном приспособлении с разъезжающимися металлическими ножками, которые сами по себе постоянно спружинивали, отчего было чувство, что я все время куда-то еду, не то на верблюде, не то на пауке. Я даже тряхнул головой, чтобы освободиться от внезапного наваждения.
А между тем Двуносый горделиво продолжал, что позавчера его самолично посетил Лимоныч (так он называл начальника железнодорожной милиции и при этом всегда уважительно добавлял: глаз — алмаз и Голова — с большой буквы). Посетил для того, чтобы иметь с ним неофициальную беседу. (И смех и грех два дипломата, встретившиеся в чулане.)
Впрочем, подобострастное отношение к Лимонычу вскоре разъяснилось. Оказывается, большое счастье улыбнулось Двуносому, что нашлись-таки умные люди, надоумили его выйти на начальника железнодорожной милиции. Потому что, если бы не Лимоныч — Двуносый резко ударил по ящику — звякнула стеклотара, сгорели бы киосочки, и следов бы не нашли, а так благодаря ему, Лимонычу, и киоски живы, и сам Феофилактович не только жив и здоров, а получил разрешение четвертый киоск поставить.
Двуносый стал увлеченно рассказывать, что прежде всего заасфальтирует пивной дворик, на углах разместит киоски, а между ними натянет тент от дождя. Ограждение тоже продумал — сейчас армия торгует всем, чем ни попадя. Он уже знает, где, у кого и за сколько ящиков взять маскировочную сетку, лучшего дизайна для летнего пивного бара и придумать невозможно.
— Лоскутики шевелятся на ветерке, танцуют легкие тени, словно листочки сада, а побратимы уже сидят. Сидят за отдельными столиками, как говорится, за кружкой пива и о жизни толкуют, и все умно и уютно — кайф!
Двуносый от удовольствия даже глаза зажмурил, но я вернул его к Лимонычу:
— А что, начальник железнодорожной милиции — горисполком, пивными точками распоряжается?
— Эх, Митя, Митя, какой горисполком? Ничего нету, а что есть, ненавидят таких, как я! Говорят: спекулянты вы, жулье, мы охранять ваше добро не будем, ведь вас хотят ограбить такие же жулики, как вы, потому что все вы проходимцы, криминальные элементы, одно слово — «новые русские».
Двуносый, досадуя, махнул рукой, сел на такое же членистоногое приспособление. Мягко заколебался перед моими глазами, словно и он поехал на каком-то двугорбом пауке.
— Никогда я не был «новым русским», я был и остаюсь просто русским, который выдвинулся исключительно благодаря своим способностям. Другое дело я — человек новых взглядов, передовой человек — Homo novus.
Двуносый опять стал рассказывать, каких трудов ему стоило наладить беспрерывное производство, он, конечно, имел в виду торговлю пивом, но я и на этот раз вернул его к начальнику железнодорожной милиции.
— Эх, Митя, Митя. Лимоныч, в натуре, глаз — алмаз и Голова — с большой буквы! Если уж я, Феофилактович, криминальный элемент, то знай — все-все криминальные элементы уважают Лимоныча как отца родного.
И тут Двуносый поведал прямо-таки сагу, как после очередного налета конкурентов (разбитые витрины, бутыли и так далее) заявился он с челобитной к Лимонычу, который не только за пять минут решил все его вопросы, но и помог с телефоном.
Двуносый соскочил с «паука», откуда-то из-под ящиков вытащил богато оформленный аппарат с кнопочками цифр (у нас даже в редакции такого не было), набрал номер.
