Мне было хорошо, я улыбался и думал о великой родственности душ. В самом деле, влажный асфальт парит, ручейки звенят, чешуйчато серебрятся, и мне кажется, я слышу шорох ноздреватого снега, проседающего под деревьями другого парка и другой весны.
Весна еще лежит под снегом,
такая тонкая, с подснежник,
но все же слышно иногда,
как ощутимо оживает
по капле первая вода.
Она, как маленькое сердце,
стучит по корке изо льда.
Она хотела бы погреться,
но холод ходит у пруда!
О, как его звон капель бесит!
На крышах, ставнях и в саду
он их сосульками повесил
для устрашенья на виду.
Но чем сильнее холодило,
чем жестче капли стужа жгла,
тем больше те в себе копили
победоносного тепла.
И час пробил. И
наступленье!
Лед тронулся — и в бурунах
вода несла освобожденье.
А проще — к нам пришла весна.
Мы, члены школьного литературного кружка, сидим на лавочке и прилежно слушаем нашего в прошлом старшеклассника, а ныне студента третьего курса факультета журналистики ДВГУ Валерия Губкина. Мы читаем ему свои новые стихи, и он тут же подвергает их разбору. Его оценки строги и нелицеприятны; вот он внимательно прослушал мое стихотворение «Пришла весна» и потребовал тетрадку — так легче обнаруживать недочеты.
— Некоторые… привносят такое своим красивым голосом, чего сроду не было и нет в их слабеньких стихах, — пояснил он, взяв тетрадку с моим стихотворением.
Намек был слишком прозрачным, я приготовился к самому худшему, но Валерий неожиданно похвалил стихотворение и тут же посоветовал писать прозу.
— Твоя образная система хороша для романа, — сказал он. — Зима, воплощенная во льду. Весна — в тепле и воде. Это слишком общо, поэзия всегда кратка и конкретна. Холод — палач, и точка. «О, как его звон капель бесит! На крышах, ставнях и в саду он их сосульками повесил для устрашенья на виду». И так далее…
В то время любое отлучение от стихотворчества воспринималось болезненно, я чувствовал себя оскорбленным. Но сейчас я ощущал свою родственность и с Валерием Губкиным, и с теми членами литературного кружка, с которыми тогда сидел плечом к плечу на лавочке. Наверное, генетическая родственность душ бывает не только физической, но и духовной. Ведь отразился же тот весенний день в этом дне и обогатил его. И почему именно тот, а не другой и не третий? Что-то такое есть в человеке, что делает его, несмотря ни на что, отзывчивым к совершенно удаленному, скажем так, индивидууму, порой даже в ущерб себе. Не мной замечено, что зачастую какая-нибудь нация гораздо ближе по взаимопониманию к другой нации, нередко враждующей с нею, нежели к самой себе, скажем, столетней давности. Все-таки я думаю, в каждом из нас присутствует какая-то генетическая клетка духовности и она обладает избирательной памятью — на первое и второе отзывается, а на третье, увы, нет. Я предполагаю, что духовные генетические клетки растворены в самом воздухе, которым мы дышим, но они доступны нам лишь в моменты вдохновения. Или когда мы внимаем поэзии, музыке — словом, созерцаем красоту. Да-да, когда мы созерцаем красоту, духовные гены группируются так, что мы, внимая им, просветляемся. И здесь, как в невиданном калейдоскопе, столько вариантов и вариаций, что о клонировании духовного гена не может быть и речи.
Из глубины парка повеяло тонким запахом хвои и талого снега. Розочка, хохотнув, толкнула в бок:
— О чем задумался, детина?
В ответ я прочел «Пришла весна».
Мы некоторое время помолчали, а потом Раиса Максимовна сказала, что после стихотворения как будто даже солнце повеселело.
Ресторан, а точнее, литературный клуб «Нечаянная радость» словно выпрыгнул из-за деревьев. Ажурные резные наличники, стрельчатая крыша, деревянные колонны, обрамляющие веранду, и итальянские арочные окна — все было в гармонии и действительно явилось взору как нечаянная радость, как сказка.
Внутри кипела работа. В залах и на лестничных площадках набирали и шлифовали мозаичный паркет. На кухонных стенах трепетали иссиня-белые всполохи, шла сварка какого-то крепежа. В туалетных комнатах устанавливали фаянс и клали плитку. Даже для меня, довольно часто наведывающегося сюда, темпы строительства казались потрясающими — все здесь менялось буквально на глазах.
В отсутствие Двуносого главный прораб стройки стал для нас и главным гидом. Особенно долго он распространялся на кухне: показывал, где проходят вентиляционные колодцы, где поставят электропечи и принудительные вытяжки, а где — разделочные столы. При этом всякий раз поглядывал на Раису Максимовну так, что мне показалось, он принял ее за шеф-повара.
В актовом зале, похожем на кают-компанию, главный прораб оставил нас на попечение художника, того самого гривастого цыпленка, который пообещал написать Розочкин портрет. Художник сразу стал кричать, то есть в его понимании — говорить. Вручил огромную папку эскизов по оформлению зала на антресолях, а сам, не давая никому опомниться, усадил Розочку на невысоком подиуме и, пока мы с Раисой Максимовной рассматривали эскизы, нарисовал ее на фоне занавеса из ярко-красного бархата — бархата, водопадом упавшего на роскошную крышку рояля. Самое удивительное, что он ухватил сходство, какую-то утонченную горечь и отстраненность Розочки. Львастый цыпленок, очевидно, и сам почувствовал, что ухватил что-то, что вне портрета, но без чего портрет не бывает полным. Быстренько спрятал рисунок — потом, когда портрет будет готов, он все покажет.
Возвращались домой опять через парк, какое-то время шли молча, неожиданно Раиса Максимовна остановилась и взволнованно спросила:
— Митя, неужто весь ресторан — твой?!
Я кивнул.
— А деньги, за которые строители работают?.. Ну вот главный прораб… на свою зарплату твои деньги получает?
— Да, мои, — опять кивнул я.
Мне показалось неуместным говорить Раисе Максимовне о каком-то контрольном пакете, о каких-то теневых деньгах и тем более о своей новой должности третейского судьи. Она прямо, без обиняков, спросила и имела право на такой же прямой, без обиняков, ответ. Всякие ссылки на Лимоныча, Толю Креза или Двуносого могли только запутать и даже напугать Раису Максимовну.
— Это же море денег! — воскликнула она и огляделась по сторонам.
— Да ты не бойся, ма, никто нас не арестует… Митя начинал с торговли своими стихами, а теперь он — спонсор-золотодобытчик!
Мы с Розочкой весело переглянулись — до чего же она умна, до чего же читает меня, как раскрытую книгу!
— Я не боюсь, меня ноги не держат — это же море денег! — опять потрясенно повторила Раиса Максимовна и вдруг сказала взволнованно и торжественно: — Дети, берегите себя, при ваших деньгах много охотников объявится, чтобы втесаться к вам в семью и — поживиться!
И опять я не стал объяснять, что как поэт более всего признан не просто в криминальной среде, а в среде… или, скажем так, среди теневой номенклатуры, а это для денег самая надежная страховка уже потому хотя бы, что ходить против признанных поэтов там много опасней, чем здесь, хотя официальные критики тоже хорошие головорезы. Словом, на ее страхи мы с Розочкой только переглянулись и как-то неуместно, но весьма от души рассмеялись.
