Однажды мы с Розочкой стояли на крутом берегу — движущаяся равнина и крошево льда, звенящий шелест и мириады пузырьков воздуха, поднимающихся из темных глубин, вдруг окатывали нас, создавая иллюзию полета. Водянистая пыль вздымалась волнами, и так же волнами вздымалась ярчайшая радуга, которая накрывала нас, — мы превращались в какие-то светящиеся тени, тени парящих птиц. Я предложил Розочке сесть в машину, но она неожиданно резко повернулась ко мне:
— Хочешь знать, почему я не стала новой матерью Розарией Российской?!
Оказывается, Розочка немало сил положила, чтобы приблизиться к своей сверхвысокой цели. Она побывала во всех женских монастырях Москвы, но, увы, всюду для пострига требовались какие-то непонятные рекомендации духовника и обязательно его благословение. А когда по примеру матери Терезы она вышла на улицы, чтобы помогать всем сестрам, нуждающимся в помощи, которых, как оказалось, хоть пруд пруди на любой станции метро, и начала с того, что подобрала пьяную женщину, — ее, Розочку, тут же арестовали и посадили в СИЗО «по подозрению в грабеже пьяных лиц». И что ужасно — ту женщину, из-за которой разгорелся сыр-бор, несмотря на все уговоры, милиционеры так и оставили на автобусной остановке. Привалили к грязной металлической урне, словно неодушевленный предмет, и — уехали. А уж как над Розочкой издевались — не верили, что по бескорыстию пыталась помочь. Тогда в СИЗО она и познакомилась с Катрин.
Воспоминания о Катрин и вообще о той московской квартире были еще достаточно свежими, болезненными, но Розочка все же решила поведать о своих похождениях. Однако неожиданно даже для себя я взмолился не делать этого, пощадить нас обоих. В самом деле, если у меня не было сил слушать ее откровения, то каково же было бы ей рассказывать о них?!
Любовь — это не только ты и я… Это еще желание прощать и быть прощенным. Именно тогда, выйдя из радуги, я впервые почувствовал, что мы с Розочкой — одна семья, одно целое, неразделимое…
Потом мы ехали в машине, я держал руки на руле, а она сидела рядом. Иногда я взглядывал на нее, и тогда она клала свою руку на мою и сжимала что было сил. Чувствовать вместе одну скорость, одну дорогу, одну судьбу… Я всей душой был благодарен Богу, что наконец-то Он просветил нас, что наконец-то дал почувствовать, что мы с Розочкой — одно целое. И это было тем более радостным, что мы собирались в гости к моей маме.
Но с поездкой ничего не вышло, то есть с поездкой на Алтай. Утром двадцать третьего апреля внезапно зазвонил телефон — Розочка опередила меня.
— Вызывает Черноморск… Ну и ма, в тот раз забыла сказать, что картошка уже взошла, — весело сообщила Розочка (я тоже улыбнулся).
Потом она побледнела и испуганно отдала трубку.
Звонил главный врач районной больницы. Он сказал, что сегодня, где-то во втором часу ночи, умерла Раиса Максимовна Пурпурик. Смерть наступила во сне в результате обширного инфаркта.
Внезапность звонка, официальность тона не оставляли сомнений.
— Как же так, ей всего сорок?..
Главврач какое-то время напряженно молчал, а потом, сменив официальный тон на сочувствующий, поинтересовался, знаю ли я о ее слабости к спиртному. Я ничего не ответил. Тогда он сказал, что начиная с Пасхи Раиса Максимовна, грубо говоря, не просыхала.
Никогда прежде я не видел Розочку столь испуганной. Она стала убеждать меня, что ехать на похороны не надо.
— Мы скажем главврачу, что это он не с нами разговаривал, и никто ничего не узнает…
— При чем тут главврач, при чем тут «никто не узнает»? Мать умерла! — вскричал я потрясенно.
Розочка упала на диван и зарыдала в голос. Кажется, она поняла нелепость и жестокосердость своих слов. Я не упрекал, я вдруг почувствовал, как глубоко она несчастна. А когда вернулся с билетами, Розочка уже спала. Я прошел в кабинет, чтобы не разбудить ее, и по какой-то случайности откинул матрас, лежавший на полу, — и тоже почувствовал себя глубоко несчастным. Под матрасом валялись использованные шприцы и ампулы из-под морфия.
Я тихо лег на пол и стал смотреть в потолок. Но потолка не видел, он растворился и исчез как бы в тумане, как бы за далекой линией горизонта.
Розочка! Она опять стала колоться. Все эти дни, что пробыла в кабинете, она держалась на морфии. А как искусно маскировалась! Мне было жаль Розочку и умершую Раису Максимовну, но больше всего мне было жаль себя. Я не знал, что предпринять, что делать, как жить дальше?! Ведь если Розочка опять стала колоться, значит, ее опять стали одолевать невыносимые боли, а это уже явный факт обострившейся болезни. А обострение миелолейкоза (я теперь это знал наверняка) всегда смерти подобно.
Я лежал и смотрел… но ничего не видел, все растворялось и исчезало…
— Митенька! Ты плачешь? Почему?..
Я не заметил, когда подошла Розочка. Ну что я мог ответить?! Я вынул из-под матраса руку с использованными шприцами и ампулами.
— Ах, это! — с грустью сказала Розочка и тихо легла рядом со мною.
Сколько мы лежали — бог весть… Неожиданно она прикоснулась к моим глазам и погладила их. Потом и я прикоснулся к ее глазам — и тоже погладил, потому что это очень тяжело — смотреть за линию горизонта, за которой все растворяется и исчезает как бы в тумане.
— Знаешь, Митенька, даю тебе слово, что брошу ширяться. Только вот в эти дни… я предчувствовала насчет маман… Но я выкарабкаюсь и брошу, ты мне, Митенька, верь, верь! А сейчас я очень боюсь, что не справлюсь, как-нибудь опозорю мамку, а этого нельзя… надо, чтобы все было по-людски, мама, может, из-за меня стала алкоголичкой, из-за моей треклятой болезни. Ах, Митя, Митя!..
Она заплакала, и я почувствовал, что сейчас и сам разрыдаюсь.
Мы приехали в Черноморск без приключений. Главврач выразил нам глубокое соболезнование, а потом сказал, что вся трудовая деятельность Раисы Максимовны была связана с больницей, поэтому трудовой коллектив постановил помочь ее родным в организации и проведении похорон.
— Тем более что ее дочь, Роза Федоровна, — наша медсестра.
Он посмотрел на Розочку очень внимательно и очень продолжительно. Мне показалось, что он хотел еще что-то сказать, но не сказал. В общем, оказалось, что все вопросы, связанные с погребением, решены. Даже яма уже вырыта рядом с могилой мужа, то есть на закрытом кладбище.
Как ни плакала Розочка, как ни убивалась, а исподволь следила, чтобы все прошло по-людски, с учетом воли матери. Так что, ничего не объясняя главврачу (верному коммунисту-ленинцу), мы уже на следующий день перевезли тело Раисы Максимовны домой, а в пять часов утра, в понедельник (по договоренности с батюшкой) — в церковь. Туда же подогнали и два автобуса ЛАЗ. В восемь, после отпевания, остановились у райбольницы, чтобы все, кто пожелает, проводили Раису Максимовну в последний путь.
Теперь трудно объяснить, почему я заказал два автобуса, а не один. Розочка была уверена, что провожающих и на один автобус не наберется. Тем более что родственники по отцу уже давно растеряны, да и по матери никого не осталось. Однако Розочка ошиблась. Один автобус люди заполнили возле церкви. А уж от больницы за машиной с гробом ехали четыре переполненных автобуса. Посмертная популярность Раисы Максимовны разъяснилась на гражданской панихиде, на которой с прощальной речью выступили два председателя колхозов из соседних сел. Они указали на великое человеколюбие усопшей, которая умела находить не только доброе слово для сельчан, попавших в больницу, но и свободные койко-места, что для них, как неместных, всегда было немаловажным обстоятельством. Главврач тоже сказал прощальное слово, но он больше говорил о Раисе Максимовне как о незаменимой нянечке. В целом все прошло по-людски, и многие старушки, побывавшие на кутье и раскрасневшиеся от вина, прямо говорили Розочке, что и они были бы не прочь, чтобы и их так же отпели и похоронили.
