— Митенька, я, наверное, скоро умру, — не то спросила, не то сообщила Розочка и, преодолевая кашель, добавила, что все это потом, а завтра она хочет помянуть матушку, потому что матушка из-за нее, Розочки, померла, боялась… очень боялась родную дочь пережить.
Розочка закашлялась, и я обнял ее всю-всю, чувствуя, как ее кашель разрывает и мою грудь.
— Митенька, Митенька, ты уж завтра укольчиков не жалей! Как только скажу глазами (я ее понимал без слов), так сразу и доставай шприц, а медсестру не вызывай, все ее сложные уколы — тот же морфий.
Розочка захрипела, и я, опасаясь нового приступа, приказал ей молчать, не волноваться, я все сделаю так, как она просит. В ответ она вновь поцеловала мою руку и, прильнув к груди, сказала:
— Митенька, это ты мой доктор в белом халате, это ты мой принц из Манчестер Сити!
Она помолчала, чтобы пригасить позывы кашля, вызванные волнением.
— Прости, Митенька… не смогла стать настоящей женой… Но там, в другом мире, буду ждать тебя… разыщу — где бы ты ни был… И ты скажешь: «Мы с Розочкой — одно… Роза — это лучшая моя часть, нет — это лучшая часть меня!»
Она опять закашлялась, и я опять приказал ей молчать, и тогда она попросила глазами, чтобы я сделал укол. И пока я готовился: разбивал ампулу, наполнял шприц, — Розочка смотрела на меня с такой проникновенной нежностью, словно я и впрямь был принцем из Манчестер Сити.
После укола я стал на колени перед кроватью и, прильнув к Розочке, сказал:
— Ангел мой, я люблю тебя! Ты — лучшая часть меня!..
Розочка ничего не ответила, но глаза ее сделались такими огромными, что они вместили в себя больше того, что могут вместить слова, — и я заплакал.
…На второе мая день выдался необыкновенным: тихим, теплым серебряным. Высокие перистые облака, белое сияние солнечных лучей, как бы сыплющихся с небес, паутинисто тягучее гудение ос в одичавшем винограднике все придавало ему какую-то нездешность и даже нереальность. Да-да, на всем и во всем ощущался некий серебристый флер легкой забывчивости и сна. В такие дни ирреальность мира представляется реальной, а реальность — достаточно призрачной. Как бы там ни было, а второго мая утром Розочка приятно удивила. Я проснулся — она сидела на моей кровати (то есть не на моей — я теперь спал на кровати Раисы Максимовны). Это было настолько неожиданно, настолько неправдоподобно, что, не веря себе, я протер глаза.
Розочка засмеялась с той известной особинкой, по которой сразу угадывалось, что она приняла наркотик. В ее состоянии это казалось невероятным. Но факт остается фактом — она сама встала с постели и сама сделала укол.
— Митенька, ты не забыл, что сегодня маме — девять дней?!
Она спросила с некоторой приподнятостью, словно предстояло не поминовение, а чествование. Конечно, и это я объяснил действием наркотика. Увы. Но об этом позже.
Все, что нужно было сделать в тот день, — мы сделали. Посетили кладбище и положили букет живых гвоздик на могилу. Побывали в больнице — через главврача пригласили на поминальный обед медперсонал. Сходили в церковь, поставили свечи и попросили прихожанок, которые обряжали матушку, чтобы и они пришли помянуть Раису Максимовну. Кстати о прихожанках — о них вспомнила Розочка. Три сухонькие седенькие старушки словно три основные христианские добродетели: Вера, Надежда, Любовь.
— Знаешь, Митенька, они такие богобоязненные, такие уважительные, такие кроткие… Я бы и себя вверила им, пусть бы и меня собрали в последний путь…
— Ну что ты такое говоришь, Розочка?! — попытался я хоть как-то урезонить ее.
— А что тут такого, Митенька? Старушки всё знают, всё понимают, потому и обряжают как на праздник. А это ведь так, Митенька, отсюда уйду, а там… встречусь с отцом и матушкой — чем не праздник?.. Ладно-ладно, не буду, не пугайся, я сама переговорю с батюшкой.
Все в тот серебряный день происходило как бы само собой, без напряжения и усилий. Я нанял частника (он называл себя «таксистом по лицензии»), и мы ни в чем не испытывали проблем. В самом деле, и вино, и холодные закуски он завез загодя, а горячие блюда успевал доставлять из ресторана прямо на стол — да-да, действительно еще горячими.
Все шло хорошо, и многие из медперсонала радовались за Розочку, что она поправилась. Вводило в заблуждение ее приподнятое настроение. Раза два Розочка незаметно отлучалась как бы привести себя в порядок, но я-то догадывался об истинной причине отлучек. И хотя я точно знал, что без моей помощи она сама себе делает уколы, но когда медсестры радовались за нее, искренне верил, что все так и есть: Розочка поправилась. Однако меня спустил с небес главврач — прощаясь, похлопал по плечу и в свойственной ему начальнической манере сказал:
— Крепись, сожми зубы и крепись!
После его «крепись» как-то враз силы оставили меня, а то бы точно нагрубил ему.
Во время поминального обеда очень много хороших слов говорилось в адрес Раисы Максимовны.
— Сколько помню, — сказала Розочка, — все самое лучшее мама отдавала мне, она всегда жила для меня…
Розочка, всхлипнув, поперхнулась и, не имея сил говорить, заплакала. Тогда, чтобы отвлечь внимание от нее (даже в такие минуты уныние греховно), я произнес:
— Все так и есть, все лучшее она отдавала ей, а потом и мне. Приготовит что-нибудь вкусненькое и вот так вот возьмет все сразу… и отдаст мне: «Ешь, зятек, ешь!» — и я возьму и — съем.
Слушая меня, Розочка вытерла слезы и даже улыбнулась, когда красноречивыми жестами я стал показывать величину вкусненького. Вослед Розочке многие заулыбались, а седенькие старушки так ласково посмотрели на меня, словно мои слова касались только лично их.
После поминального обеда «таксист по лицензии» развез всех по домам. А с седенькими старушками Розочка сама поехала: и проводила, и побеседовала, во всяком случае, вернулась умиротворенной и еще какой-то возвышенной.
— Митенька, мама, наверное, была бы довольна, — сказала она и предложила съездить к морю, как когда-то к Волхову.
И мы поехали за рыбцех (есть такое полуразвалившееся строение барачного типа на крутом скалистом берегу, который острым клином заходит в море), там перед ним гладь воды расстилается на обе стороны, словно перед носом судна, а полуразвалившееся строение напоминает капитанскую рубку «Титаника». В первый мой приезд мы с Розочкой довольно часто бывали за рыбцехом — в свежую погоду белые барашки волн наскакивали на скалы и отпрыгивали, словно горные мериносы. А уж в тихую, солнечную (особенно на закате) белый известняк скал и руины рыбцеха казались розовыми и очень легко представлялось, что мы на оторванном клочке суши, — «…не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Не знаю почему, но именно эти слова припоминались мне всякий раз, когда мы выходили на крутой берег. Припомнились и сейчас, и до того горько мне стало, что, перепрыгивая с камня на камень, быстро спустился к морю и умылся, чтобы Розочка ничего не заметила.
