— Ой, ну давайте что повеселее.
— Ты че, совсем оборзел? Я тебе эти панталоны на го…
Музыканты грянули бодрую молдовеняску. Едва Кобзарь услыхал радостные ноты, глаза его просияли.
— Вот это я понимаю музыка! Ой, так и хочется… потанцевать!
Кобзарь начал притоптывать. Музыканты наяривали все громче, и остальные — уже изрядно подпившие — зрители приветствовали музыку радостным галдежом.
— Громче! Давай громче!
— Наяривай!
Лица расплылись в улыбках. Кто-то тоже начал притоптывать. Кобзарь подмигнул оторопевшей официантке и закружился, выкидывая остроносые туфли вправо-влево.
— Эй, ты! — пытался перекричать музыку Булыга. — Куда пошел? Вернись!
Кобзарь, в упор не замечая Булыги, увильнул и сделал круг. Амбал сгреб рукой воздух.
— А ну иди сюда! Я сказал, стой!!!
Но Глашатай Макабра уже забыл обо всем. Радостные ноты захватили зал, кружились и танцевали вместе со столами и пламенем свечей. Кобзарь выхватил полотенце из рук Конопатого и, взмахнув над головой, пустился в дикий пляс.
Булыга было сунулся следом, но полотенце хлестнуло его по носу. Амбал охнул и схватился за переносицу, а затем ринулся за Кобзарем, но тот с хохотом вскочил на лавку, следом — на стол и, лихо взбрыкивая, закружился в безумном плясе между кувшинов с вином. Кружки, тарелки и ложки прыгали по столу от энергичных ударов его каблуков, а вокруг свистели веревочки с многочисленными бирюльками.
Кобзарь закружился. Кишка сунулся было в кружащееся облако, но хрустальные рыбки, пружинки, подковы захлестали его по щекам, и он, завопив от боли, отскочил.
— Ах ты черт! Хватай его!
Кобзарь словно не слышал — он жаворонком перелетел на другой стол и продолжил танцевать уже там. Глашатай самозабвенно прикрыл глаза, воздел руки к потолку и кружился, кружился, кружился, казалось, позабыв про весь мир. Сейчас остался лишь он да танец. К нему потянулись чьи-то руки, но тут же отдернулись, получив по пальцам свистящими в воздухе бирюльками.
— Я тебе покажу, уродец! Я тебя свои же панталоны сожрать заставлю, слышал?!
Булыга с рычанием схватил табуретку и швырнул в Кобзаря — тот как раз повернулся спиной. Глашатай легко шагнул влево, табуретка пролетела в паре сантиметров от его локтя и грохнулась на голову посетителя таверны, пытавшегося схватить танцора.
— Ой! — Кобзарь остановился и приложил ладонь ко рту.
— Батюшки-светы, какой я неуклюжий!
Извиняясь, он шаркнул ножкой. В это время Кишка распихал толпу и ринулся к своей цели.
— Ну что ж, продолжим… А вы, — Кобзарь махнул музыкантам, — хорошо играете!
В этот миг полотенце в его руке метнулось и задело лампу под потолком — свечка вылетела из чашки и плюхнулась прямо в бороду Кишки.
— А-а-а-а-а-а!
— Да! — вскричал Кобзарь. — Я тоже прямо сдержаться не могу! Как играют, как играют!
Зал охватило какое-то безумие. Посуда со звоном падала со столов, грохотали отодвигаемые стулья и скамейки. Одни посетители кричали, другие улюлюкали. Кто-то пытался схватить лихого танцора, кто-то им препятствовал. Музыканты все наяривали, а Кобзарь скакал, точно горный козел, со стола на стол, попутно шлепая полотенцем по лицам, скидывая на пол кувшины, сбивая светильники на головы тех, кто пытался встать на его пути.
Попутно он не забывал делать круглые глаза:
— Ой, простите. Ой, извините! Какой я неуклюжий!
— Берегись! — крикнула официантка, когда в Глашатая метнули подкову.
Кобзарь отскочил, балансируя на краю стола, и подкова со свистом пронеслась мимо.
— Спасибо!
Глашатай с улыбкой отвесил девушке поклон. За ее спиной вдруг возник темноволосый юноша — тот самый сын богача. Кобзарь хотел что-то сказать, но вдруг рядом вновь вырос Кишка с тлеющей бородой. Глашатай быстро наклонился к девушке, схватил поясок ее передника и дернул так, что официантка закружилась как юла.
— Осторожно!
Девушка поскользнулась, но сын богача подскочил к ней, протягивая руки, и поймал в свои объятия.
— У вас борода горит, дорогой!
Глашатай развернулся к Кишке. Амбал заскрежетал зубами, а Кобзарь со всего маху хлестанул передником по щекам Кишки, сбивая пламя. Кишка вслепую замолотил огромными кулачищами, поскользнулся на пролитом масле и грохнулся на пол.
— Ну-у-у, надо быть аккуратнее!
Кобзарь укоризненно поцокал языком, подмигнул остолбеневшей официантке и ее возлюбленному, а затем круто развернулся и поскакал дальше. Следом за ним устремилась целая толпа разъяренных посетителей, которые рычали, скалили зубы и тянули к танцору волосатые лапы. Мимо Кобзаря со свистом пролетела чья-то вставная челюсть, кувшин и половник. Глашатай вскочил на бочку рядом с очагом, одной рукой перехватил половник, другой сцапал пролетающую мимо банку. Поднес банку к носу, издал «Фи!», отшвырнул в сторону — и банка как бы случайно отправилась в очаг.
— Нет! Масло! — вскрикнул тавернщик.
В очаге полыхнуло. Из каменного углубления вырвалось пламя, толпу обдало горящими брызгами. Они мигом впились в одежду, шапки, бороды; лужицы пролитого абсента и рома мгновенно вспыхнули, и пол, усеянный битыми черепками, охватило синее пламя.
— Не-е-ет!
Тавернщик схватился за голову.
Кобзарь дирижировал музыкантам половником, постоянно ударяя кого-нибудь по лбу.
— Ой! Простите! Случайно!
В «Веселой фляге» разверзся ад: люди носились туда-сюда, пытались потушить горящую одежду, сталкивались, ругались, кто-то сцепился в яростной драке. Через несколько мгновений гармошка надрывно взвизгнула и заглохла.
Посреди столпотворения на самой высокой бочке стоял Кобзарь.
Закончив дирижировать, он окинул взглядом таверну.
Кишка и Булыга растянулись на полу без чувств. Рядом приходили в себя еще несколько человек, оглушенных тяжелыми светильниками. Кто-то скулил, хлопая ладонями по горящей бороде.
Кобзарь округлил глаза, будто не понял, что же тут случилось, пока он танцевал. Тавернщик голосил и причитал, глядя на барную стойку, охваченную огнем. Посетители больше не хотели скрутить Кобзаря, место вокруг центральной бочки опустело. Все уставились на пришельца как на беса, и тут Кобзарь выдал неуверенное:
— Ой…
Шаркнул ножкой и застенчиво покраснел.
Затем он ловко спрыгнул и сделал пару шагов к бочке, за которой сидел Йонва. Посетители отпрянули.
— Это бес!
— Не трогай его!
Конопатый выбежал из кухни с ведром воды, плеснул на стойку, и языки пламени поутихли. Тавернщик осенил себя крестным знамением — уже, наверное, пятидесятым по счету.
