— А если… со мной?
— Ни с кем.
Глашатай тяжело вздохнул.
— Нельзя перестать кого-то любить лишь потому, что он умер. Так же как нельзя потерять его любовь. Человек как цветок — он приходит в этот мир для того, чтобы весной расцвести, а после, когда наступит осень, умереть. Но разве он исчезает бесследно?
Тео отвернулся.
— Пожалуйста, прекратите!
— Если ты запретишь себе любить, потому что терять любимых — больно, то совершишь ошибку…
— Вам легко рассуждать об этом, не имея сердца!
— Напротив. Мне — труднее всех.
— Я хочу уничтожить этого Йонву. И… и всех нелюдимцев. Тео повернулся к Кобзарю и наткнулся на обеспокоенный взгляд. Но внутри уже поднималась волна. Решимость. Гнев. Жажда мести.
— Охотники ищут Йонву по всей Трансильвании, но его нигде нет. Словно он сквозь землю провалился. Это из-за венца невидимости? Вы сказали, что есть способ вернуть его в тюрьму. То есть я могу найти Йонву и этих нелюдимцев. Но как?
Кобзарь покачал головой:
— Ты не готов.
— Почему? Разве не это вы советовали тогда на холме? Объединиться против Йонвы? Воевать?
— Ты хочешь сделать это из ненависти. Не из любви. Кобзарь сощурил глаза, Тео стало немного не по себе — но он не отступил.
— Какая разница?
— Такая же, как между костром, который развели, чтобы согреться, и костром, на котором кого-то жгут.
— Вы не поможете?
— Ты же помнишь, на моих устах заклятие… Я вынужден молчать…
— Да, но… Если не можете сказать — напишите. Не знаю… покажите! Станцуйте, в конце концов, или сыграйте на кобзе! Ведь способ — есть? Я же прошу не подсказки в Макабре! Это другое!
Глашатай отвел взгляд и, покусывая губу, уставился на белые нарциссы, пробившиеся на верхушке холма. Крохотные цветы танцевали на ветру.
— Если я сделаю это, Теодор Ливиану, Смерти это не понравится.
— Я понял…
Теодор заправил волосы за уши и стал медленно переворачивать кролика. Так он и сидел, думая о чем-то своем — только о своем, чем не делился ни с кем. Никогда. Сзади не доносилось ни единого звука — видимо, Глашатай исчез внезапно, как и всегда. Но когда Тео обернулся, Глашатай по-прежнему стоял на холме. Крутя шляпу, Кобзарь нервно покусывал губы.
— Теодор Ливиану, кто я, по-твоему?
«Что он имеет в виду?»
— Ну. Скажи.
— Глашатай Смерти, — пожал плечами Тео.
Уголки губ Кобзаря дернулись, донесся едва слышный смешок и бормотание: «Да, разумеется…» Кобзарь устремил зелено-голубые глаза на восток. Он опустил шляпу, держа ее в одной руке, а другой задумчиво коснулся пуговицы-сердца. Наконец Кобзарь перехватил взгляд Теодора и сказал без своих обычных ужимок:
— Я помогу тебе. Если пообещаешь одну вещь.
— Какую?
— Ты откроешь сердце людям, которые этого ждут. И когда настанет час выбирать ненависть или любовь, ты вспомнишь…
— Вспомню что?
— Что даже в самом темном лесу обязательно есть поляна, на которой растут цветы, Тео. Но ее найдет лишь тот, кто ищет. Понимаешь?
— Вновь загадки…
— Некоторым нельзя знать много. По крайней мере сразу. Пообещай.
Тео кивнул. Кобзарь поднял шляпу, богато расшитую бирюльками и, пожалуй, самую огромную в мире. Что только не украшало ее поля и тулью… Золотые звезды, глаза, пуговицы, перья, но больше всего было колокольцев и бубенцов.
— В мире Полуночи живет некое существо… Оно зовет себя Черный Кик.
— Черный… кто?
— Кик, — улыбнулся Кобзарь. — О, это великое существо… Одним из первых пришло оно в мир Полуночи и обитает там поныне, сокрытое от глаз. Лишь единожды в год можно узреть Черного Кика — в Ночь всех Ночей, тогда, когда, по легенде, был создан мир Смерти. Кик, огромный черный козел, пляшет на перекрестках дорог в честь праздника. Сказывают, если какой смельчак выступит против Кика и сумеет чудом сорвать один из волшебных бубенцов — а они, между прочим, говорящие! — то может узнать ответ на любой вопрос. Стоит лишь задать его. Но если не справишься, не сорвешь бубенчик — Кик затопчет копытами.
Кобзарь протянул Тео шляпу. Бубенцы бряцнули, и Тео вдруг осенило.
— Черный. И не медли, пока я не передумал!
Тео нашел взглядом черный бубенчик — явно старинный, с вытравленной буквой «К».
Протянул руку, схватил его, и нитка, на которой он висел, тут же лопнула. Тео почувствовал, как металл завибрировал, и с удивлением увидел, что образующие крест зубчики бубенца раздвигаются. Из черного зева донесся скрипучий голос:
— Кристиан Вангели, он же Теодор Ливиану.
Тео чуть не разжал руку. Бубенец поворочался в пальцах, словно разглядывая юношу.
— О-о-о… Я вижу тебя насквозь, юнец. Не из мира Смерти ты — живой мальчишка, получивший в дар меня!
— Да будет ночь, — произнес с улыбкой Кобзарь.
Бубенец повернулся зубцами к музыканту.
— О, это вы… Во имя Истины — да будет ночь!
В их голосах слышался особый трепет — тот же, что звучал в тоне Кобзаря, когда тот впервые показал игрокам Полночь. Гордость и страх. Восхищение и ужас. Преклонение и печаль. Вот что послышалось Тео, когда эти двое обменялись странной присказкой — видимо, был в ней более глубинный смысл, чем тот, что открылся Теодору.
— Я слушаю тебя! Задавай вопрос — и узнаешь любую истину, что известна Великому Кику, да будет его тень бесконечна!
Бубенец буквально леденил пальцы, и по коже Тео поползли мурашки. Он открыл рот, но язык примерз к нёбу.
— Йонва… т-то есть Война… Он вырвался в наш мир, и я узнал, что есть нечто, способное его одолеть. Что это, как мне это получить?
— А-а… — раздался скрипучий смешок. — Ну что ж, Теодор Ливиану, слушай внимательно, ибо дважды я не повторяю.
Комета на небо восходит опять,
Свободу почуял воинственный тать.
Война тяжелеет на чаше весов —
Любовь открывает столетний засов!
Алтарь Невидимки сокрыт от людей,
Его и боится стоглазый злодей,
Но коли ты смеешь любить — то ищи,
А если ошибся, мой друг, трепещи!
Могилы скрывают заветный Алтарь,
Макабр восстанет как будто бы встарь:
Ступай от гробницы к гробнице вперед —
И где-то в конце тебя верная ждет!
Звезда начинает, ведет и вершит,
И ты за звездою идти поспеши!
Каждый игрок ключ хранит от двери,
И ключ ты увидишь, лишь сердцем смотри.
Пение бубенца стихло. Зубчики сомкнулись, дрожь прекратилась. Это снова был обычный металлический бубенец, какой можно купить на любой ярмарке.
