– Ну, тогда сошла с ума, – говорит Зои.
– Не-а. Банальная совершенно здоровая периодическая депрессия, – говорит Элизавет.
– А. Значит, трагическая смерть, – говорит Зои.
– Ну, это только одна из возможных интерпретаций, – говорит Элизавет. – Лично я предпочитаю другое: на землю спускается вольный дух, наделенный даром и воображением, способными унести трагедии, которые случаются со всеми нами, в космос, где они рассыплются в прах, если только мы почувствуем жизненную силу в ее картинах.
– Как хорошо, – говорит Зои. – Это очень хорошо. Но все равно. Уверена, что ее игнорировали.
– После смерти, – говорит Элизавет.
– Уверена, что все происходит так, – говорит Зои. – Игнорируют. Теряют. Открывают заново годы спустя. Затем снова игнорируют. Теряют. Опять открывают заново годы спустя. Потом снова игнорируют. Теряют. Открывают заново, и так до бесконечности. Я права?
Элизавет хохочет.
– Ты что, прослушала один из дочкиных курсов? – говорит мама.
– Так какова же история этой девушки? – спрашивает Зои.
Она смотрит на фотографию молодой и смеющейся Боти, которой еще нет и двадцати, на внутренней стороне суперобложки каталога.
– История? – говорит Элизавет. – Есть десять минут?
Осень 1963 года. «Скандал 63». Вплоть до вчерашнего вечера самый известный портрет Килер был еще здесь, на центральном полотне: она пробивала плечами себе дорогу на верхний балкон, балансируя посредине верхней ступеньки между «Уордом» и «Профьюмо» – по крайней мере одно изображение Кристин. До вчерашнего вечера их было несколько в разных точках полотна. Одна Кристин широко шагала, другая была обнаженной и мило улыбалась у нижнего края рамки, третья билась в экстазе под ногами центральной Кристин, которая шла, размахивая сумочкой. Но вчера вечером в заведении побывал Льюис, он был в баре.
Льюис сделал снимок для прессы, который распространился, как эпидемия испанки. Стал культовым. Льюис увидел, над чем работала Полин, и даже сфотографировал. Он пришел в студию и сфотографировал ее со «Скандалом 63» в одной руке и «На старт, внимание, марш!» – в другой, типа равноценные картины, и он увидел, как она вошла, и сказал: «Хочешь подняться и посмотреть на моих Килер?» И Полин сказала: «Ну и ну, в каком это смысле, вы же знаете, я замужем, да, пожалуйста». В общем, они поднялись к нему наверх, он жил над клубом и показал ей и Клайву снимки под фотоувеличением, а она вплотную рассмотрела оригинал – этот кадр. Килер с поднятыми руками, подпирающая обоими кулаками подбородок, это было бесподобно.
Потом она заметила рядом на обзорном листе слегка отличающийся вариант того же кадра.
Поэтому она сказала Льюису: «А вы не могли бы увеличить для меня вот этот?»
Это был удачный кадр, не такой жеманный, скорее обороняющийся. Одна рука опущена. Было видно, как выглядела задумчивая Килер.
«Я напишу задумчивую Килер, – подумала она. – Килер-Мыслительницу».
Потом она показала на какие-то пятна на ноге Килер: синяки, довольно хорошо различимые при увеличении.
– Боже, – сказала она.
– На оттиске этого не видно, – сказал Льюис. – Бумага чересчур зернистая.
Так что теперь она переписывала заказ. Теперь картина будет состоять из вопросов, а не утверждений. Она будет выглядеть, как всем известное изображение, но в то же время быть чем-то другим. Оптическая иллюзия. И даже если зритель сначала ничего не заметит, воспримет позу как само собой разумеющуюся, он все равно подсознательно поймет: что-то здесь не совсем так, как вы ожидаете, как вы помните, как должно быть, и сразу не смекнешь, в чем же тут дело.
Образ и жизнь: ну, к этому она привыкла. Есть Полин, а есть образ: на плечах боа из перьев, подмигивания в камеру, это было весело. Самоуверенная. Неуверенная в себе. Одетая под Мэрилин колледжских эстрадных ревю, я хочу быть любимой тобой. В роли Дорис Дэй
[40], все любят мое тело. Песня маленькой девочки голосом взрослой женщины, папочка не купит мне «Баухауз», у меня есть кошечка (вздыхает над тем, как удалось убедить их, что «кошечка» значит «киска»). Бриллианты – девушкам, мои подмышки как мои штанишки (вздыхает при слове «подмышки», ни одно слово так и не было произнесено вслух). В Королевском колледже, где девушек так мало, что пиши пропало, где архитекторы даже не позаботились внести в проект женские туалеты, она шагала по коридорам, слыша у себя за спиной шепот: «По слухам, вон та читала даже Пруста», она обняла парня и сказала, всё так, дорогой, а еще Жене, а еще Бовуар, а еще Рембо, а еще Колетт, я прочитала всех французских писателей и писательниц, ох, ну и Гертруду Стайн, разве ты не знаешь о женщинах и их нежных кнопках?
Скоро упадет бомба. Возможно, им осталось жить пару лет.
Парень спросил: «Почему ты красишь губы такой яркой красной помадой?» – «Так лучше с тобой целоваться», – сказала она, спрыгнула со стула и бросилась за ним, он выбежал из колледжа, он даже немного испугался, она гналась за ним по траве и по тротуару, пока он не запрыгнул сзади на проезжающий автобус, а она встала, обхватив себя руками, и рассмеялась от всей души. Мужчина, довольно пожилой, очень милый, точно так же рассмешил ее, когда прополз к ней на четвереньках через всю комнату, целуя на ходу пол; он был композитором-песенником, пришел к ней на квартиру, она в шутку называла его Гершвином. Он спросил ее, глядя на ее Бельмондо в шляпе: «Кто это?» – «Французская кинозвезда, – сказала она, – от этой картины екает сердце, а не киска, тебе так не кажется?» И бедный старый Гершвин покраснел до кончиков ушей, пальцев ног – все его кончики покраснели, славный старозаветный малый ничего не смог с этим поделать, он был из другого времени. Почти все они были оттуда. Даже те, кто должен был жить настоящим, жили прошлым. В другой раз он зашел в мастерскую, посмотрел на «54321». «Что это означает? – спросил он и прочитал вслух: – Ох ё… А, ясно. Это так… по-шекспировски!» – «Что ж, если ты Гершвин, – сказала она, – то я Уимблдон Бард-о. Догнал?» – «О да, – сказал он, – Бард, Бардо. Как метко».
Она ему очень нравилась.
Ну что ж.
Ничего не поделаешь.
Представьте, если бы картины в галерее были не просто картинами, а отчасти живыми.
Представьте, если бы время можно было словно приостановить, а не оставаться приостановленным внутри его.
Если честно, порой она понятия не имела, что пытается сделать. Быть живой, как она полагала.
Неуверенная в себе, еще шестнадцатилетняя, когда преподаватель советовал: «Витражи – не только для церквей, они могут быть где угодно. Их необязательно использовать для священных мест, их можно использовать для чего угодно». Самоуверенная, оставляя маленький уголок на «Единственной блондинке в мире», просто голый холст, как будто угол картины отвалился сам по себе, оптическая иллюзия, словно можно их соскоблить и узнать, что такое изображение. Ослепительная Мэрилин, пробегающая в фильме «В джазе только девушки», прорезающая абстракцию собственным блеском. Можно ли изобразить женский оргазм? Это и есть Мэрилин. Цветные круги, прелестно, прелестно, и все было волнующим, телевидение было волнующим, радио было волнующим, Лондон был волнующим, переполненным интересными людьми со всего света, и театр был волнующим, пустая ярмарочная площадь была волнующей, сигаретные пачки были волнующими, крышки молочных бутылок были волнующими, Греция была волнующей, Рим был волнующим, умная женщина в душевой хостела, надевающая мужскую рубашку перед сном, была волнующей, Париж – волнующий («Я одна в Париже!! Куда бы ни пошла, меня преследуют или приглашают выпить кофе и т. д. и т. д. В остальном Париж чудесен, живопись – нет слов».) Самоуверенная, искусством могло быть что угодно, пивные банки были новым видом фольклорного искусства, кинозвезды – новой мифологией, ностальгия по НАСТОЯЩЕМУ. Это было волнующе, когда она выяснила, что фотографы, снимавшие ее, не могли вырезать искусство из своих снимков, если она позировала как кусок искусства.
