Единственным способом заставить режим апартеида работать являлась парализация черного ума. Во время апартеида правительство построило то, что стало известно как школы банту. В школах банту не изучали науки, историю, граждановедение. Там учили счету и сельскому хозяйству: как сосчитать картофель, как мостить дороги, как рубить дрова, обрабатывать землю. «Банту бесполезно учить истории и науке, потому что он примитивен, – говорило правительство. – Это только собьет его с толку, покажет ему пастбища, на которых он не имеет права пастись». Надо отдать им должное, они попросту говорили правду. Кто дает образование рабу? Зачем учить кого-то латыни, если его единственное предназначение – копать ямы в земле?
Школам при миссиях приказали придерживаться нового учебного плана или закрываться. Большинство из них закрылось, и черные дети были вынуждены ходить в переполненные классы обветшалых школ, часто с почти неграмотными учителями. Нашим родителям, бабушкам и дедушкам устраивали небольшие уроки с чтением нараспев, примерно, как вы учите дошкольника формам и цветам. Мой дедушка пел песни и смеялся над тем, какие они глупые. Дважды два четыре. Трижды два шесть. Ля-ля-ля-ля-ля. Мы говорим о том, что так учили подростков в течение поколений.
То, что происходило с образованием в ЮАР, со школами при миссиях и школами банту, дает возможность четко сравнить две группы белых, которые были нашими угнетателями, – британцев и африканеров. Разница между британским расизмом и расизмом африканеров заключалась в том, что британцы хотя бы давали аборигенам то, к чему стремиться. Если они могли научиться говорить на правильном английском и одеваться в соответствующую одежду, если они могли англизироваться и вести себя культурно, то когда-нибудь их могли принять в обществе. Африканеры никогда не давали нам такой возможности. Британский расизм говорил: «Если обезьяна может ходить, как человек, и говорить, как человек, возможно, она является человеком». Расизм африканеров говорил: «Зачем давать обезьяне книгу?»
Глава 5
Вторая девочка
Мама говорила мне: «Я решила, что у меня должен быть ты, потому что мне нужен был кто-то, кого бы я любила и кто безусловно любил бы меня в ответ». Я был результатом ее поисков «своего». Она нигде и никогда не чувствовала себя «своей». Она не принадлежала своей матери, не принадлежала своему отцу, не принадлежала брату и сестре. Она выросла в отчуждении и хотела иметь кого-то, кого могла бы называть своим.
Брак бабушки и дедушки был несчастливым. Они встретились и поженились в Софиятауне, но годом позже пришли войска и вышвырнули их оттуда. Правительство конфисковало их дом и сровняло с землей весь район, чтобы построить красивый новый пригород для белых, Triomf («Триумф» в переводе с африкаанс). Вместе с десятками тысяч других черных бабушка и дедушка были насильственно перемещены в Соуэто, в район под названием Мидоулендс. Вскоре они развелись, и бабушка переехала в Орландо со своими детьми – моими мамой, тетей и дядей.
Мама была проблемным ребенком, озорным, упрямым, дерзким. Бабушка не знала, как ее воспитывать. Как бы они ни любили друг друга, эта любовь с годами исчезла в постоянном противостоянии между ними.
Но мама обожала своего отца, очаровательного, харизматичного Темперанса. Она таскалась за ним, как привязанная, во время его маниакальных злоключений. Она увязывалась за ним, когда он шел пьянствовать в shebeens. Все, чего она хотела в жизни, – угождать ему и быть с ним. Разные подружки деда всегда пытались отвадить ее – они не хотели, чтобы возле них ошивалось напоминание о его предыдущем браке. Но это только сильнее и сильнее заставляло ее желать быть с ним.
Когда маме было девять, она сказала своей матери (моей бабушке), что больше не хочет с ней жить. Она хотела жить с отцом. Бабушка ответила: «Если ты этого хочешь – пожалуйста». Темперанс приехал, чтобы забрать мою маму, и она с радостью залезла в его машину, готовая ехать и жить с человеком, которого любила. Но вместо того, чтобы взять ее к себе в Мидоулендс, он, даже не сказав ей, по какой причине, отправил ее жить к своей сестре в Транскей, хоумленд коса. Ему тоже не надо было, чтобы она с ним жила.
Мама была средним ребенком. Ее сестра была старшей и первенцем. Брат был единственным сыном и хранителем фамилии семьи. Они оба остались в Соуэто, росли рядом с родителями, которые заботились о них. А мама была нежеланной. Она – вторая девочка. Единственная в мире страна, где она была бы еще менее ценной, – Китай.
Мама снова увидела семью только через двенадцать лет. Все это время она жила в домике с четырнадцатью двоюродными братьями и сестрами, четырнадцатью детьми от разных матерей и отцов. Все мужья и дяди были в городах, где искали работу, а дети, которые были нежеланными (или которых родители не могли прокормить), отправлялись в хоумленд, чтобы жить на ферме этой тети.
В то время как «белая» сельская местность ЮАР была орошаемой и зеленой, «черные» земли были перенаселены, а пастбища вытравлены скотом, почва была истощенной и эродированной. Не считая мизерных зарплат, отправляемых домой из городов, семьи существовали почти исключительно за счет сельского хозяйства, обеспечивающего минимальный прожиточный минимум. Мамина тетя взяла ее не из милости. Она должна была работать. «Я была одной из коров, одной из стада», – позже говорила мама. Она и ее кузены и кузины должны были вставать в полпятого утра, вспахивать поля и пасти скот, пока солнце не поджаривало землю до цементной твердости и не становилось слишком жарко для того, чтобы находиться не в тени.
На обед могла быть одна курица на четырнадцать детей. Маме приходилось драться с детьми постарше за горстку еды или глоток подливки или даже за кость, из которой можно было высосать немного мозга. И это если на обед вообще была еда. Когда еды не было, она крала ее у свиней. Она крала еду у собак. Фермеры собирали для животных объедки, и она таскала их. Она была голодна, а животные пусть сами добывают себе пропитание. Временами она в буквальном смысле слова ела грязь. Она шла к реке, брала с берега глину, смешивала ее с водой, чтобы сделать что-то вроде сероватого молока. Она пила это, чтобы наполнить желудок.
Но маме повезло, что ее деревня была одним из тех мест, где школы при миссии ухитрились продолжить существование вопреки государственной политике образования банту. Так что был белый пастор, который учил ее английскому. У нее не было еды, или обуви, или даже нижнего белья, но у нее был английский. Она могла читать и писать. Когда она достаточно подросла, то перестала работать на ферме и получила работу в соседнем городке, на фабрике. Она работала на швейной машине, шила школьную форму. Платой за работу была тарелка еды в конце каждого дня. Она говорила, что это была лучшая еда, которую она когда-либо ела, потому что она была тем, что мама заработала самостоятельно. Она сама за себя отвечала, не была ни для кого обузой и не была обязанной кому бы то ни было за что-то.
Когда маме исполнился двадцать один год, тетя заболела, и семья не могла больше держать ее в Транскее. Мама написала бабушке, прося ту прислать денег на билет (около тридцати рэндов), чтобы вернуться домой. Вернувшись в Соуэто, мама поступила на курсы секретарей, которые позволили бы ей зацепиться за нижнюю ступеньку мира «белых воротничков». Она работала, работала и работала, но, живя под крышей моей бабушки, не могла позволить себе распоряжаться собственными средствами.
