Не прошло и минуты, как из села, будто мыши из старой, найденной на чердаке перины, стали выскакивать подводы и люди. Фигурки сливались в массу, она быстро густела и чёрным пятном вытягивалась по белому плато в юго-западном направлении, к Бешпагирскому. Выстрелы смолкли.
Бабиев — отрезать и не дать уйти! — заторопился, задёргался. Не вздевая клинка — уже не успеть вытянуть из ножен, да его и так все видят снизу, — посильнее сдавил колени, кидая ногайца в намёт. За ним перешли в намёт и колонны.
Мурзаев вперёд не рвался: одиноко скакал между колоннами на уровне головных взводов. Светлые полы пальто маленькими крылышками трепыхались на боках его крупного тёмно-гнедого жеребца.
— Вытащи мне револьвер и дай! — хрипло бросил Бабиев полковому адъютанту.
Елисеев и по одному взгляду понял бы, о чём просит старый друг: здоровая рука Коли занята поводом, искалеченная правая лежит на бедре и помочь не может.
а кобура по-черкесски повешена на левый бок. Не очень-то сподручно вытаскивать из неё револьвер на намёте, да ещё из такой длинной и мягкой. Но без этого никак. «На всякий случай, если шашку уроню», — пояснил Коля в первой же донной атаке, на Урупе.
Укрепив низкую белую папаху и прибив коня вплотную к ногайцу, не сразу, но всё же вытащил и протянул. Слабо прижав ребристую рукоятку едва гнущимся большим пальцем к мёртвому указательному, Бабиев кое-как засунул револьвер за борт черкески. Торопливо намотав поводья на правую руку, левой с трудом вытянул из ножен клинок. Крутнулся туда-сюда в седле: корниловцы не отстают, линейцы тоже.
Застывший прозрачный воздух всполошил его протяжный надрывный крик:
— В ли-инию-ю коло-онн!
Не дожидаясь исполнительной команды «марш-марш», сотни — корниловцы опередили линейцев — ускорились до волчьего намёта и слаженно развернулись.
Через четверть минуты полковые линии по шесть сотенных колонн вынеслись на плато. Спицевское — уже отрезанное — очутилось на севере.
Пешие красноармейцы и обозные телеги припустили сильнее. Бежавшие и скакавшие в хвосте приостановились, заметались и замахали руками.
— Шашки-и к бо-ою-юу!
Обнажённые и вздетые впопыхах клинки скрестились с первыми лучами светила, выглянувшего из-за гребня высокого правого берега Калаусской долины. Над крепко сбитыми, но куцыми колоннами неполных сотен розовато заблестела стальная щетина. За плечами чёрных бурок и кожухов забились алые башлыки, особенно яркие на фоне снега, словно предвещая его скорое окропление кровью.
Чёрные толпы, охваченные отчаянием, разорвались: кто-то понёсся во всю прыть дальше на юг, кто-то кинулся обратно в Спицевское.
Бабиев, толчком колен кинув ногайца в карьер, поднял клинок вертикально вверх и резко склонил в сторону самой большой и густой толпы. Знак — понятный каждому казаку, и сотенные командиры даже не стали его повторять. Но, обуреваемый злым восторгом, он зычно выкрикнул:
— В атаку!
И когда сотни бросились в карьер, придержал ногайца и, пропуская их мимо себя, прокричал протяжно и тонко, как ревели, ободряя друг друга, курды на турецком фронте:
— А-ря-ря-ря-ря-ря-а-а!
Рванув поводья, по обыкновению резко остановил коня. Искрящиеся азартом и восторгом глаза провожали летящих вперёд казаков... Всем существом уже предвкушал победу. Это его победа! Победа его полка! Так пускай братцы-казаки повеселятся, позабавятся себе вволю, пускай разживутся трофеями, возьмут у картузников всё, до чего руки дотянутся...
Сотни подвод и людей, кинувшиеся обратно в село, были окружены и отрезаны корниловцами. За теми, кто успел далеко убежать к Бешпагирскому, кинулись в погоню линейцы.
Бой закончился не начавшись.
Подводы встали. Оказались они не военного обоза, а беженские, горой набитые узлами мужицкого барахла... Крестьяне позапрыгивали на подводы, телами, как кошка котят, прикрыв своё добро. Красноармейцы — кто бросил винтовку, кто воткнул штыком в землю — пригнулись, присели и закрыли головы руками.
Корниловцы быстро растворились в этой мешанине. Одни спешились и принялись пересёдлывать коней — меняли своих приставших на свежих крестьянских. Другие, перепрыгнув с седел на телеги и спихнув хозяев на землю, шашками и кинжалами резали верёвки, суетливо потрошили узлы и запихивали самое ценное в седельные сумы. Лишь немногие сгоняли пленных в группы, выкидывали из телег барахло и укладывали в них подобранные винтовки...
1-й Линейный полк скрылся за буграми. Сметая сопротивляющихся, не обращая внимания на вставшие телеги и воткнувших винтовки в землю, без удержу гнался за бегущими. Скошенные поля, как по волшебству, заросли трёхлинейками и расцвели коричневыми прикладами...
На самом высоком из бугров остановил своего жеребца Мурзаев. Устало обмякнув в седле, сумрачным взглядом из-под мохнатого края папахи провожал свой полк, уносящийся к Бешпагирскому...
Корниловцы совсем затерялись среди повозок, беженцев и красноармейцев. Кто-то всё никак не мог оторваться от распотрошённых беженских узлов... Кто-то всё же нашёл обозные подводы с добром, награбленным в Ставрополе... Кто-то по-хозяйски добросовестно подбирал винтовки, варежками смахивал с них снег и грязь, укладывал на телеги... А кто-то поторопился погнать пленных к Спицевке, решив, что село уже, верно, взято другими полками.
К Бабиеву подскакал Елисеев. Белокожее лицо пылало, но недоброе предчувствие смахнуло с него задор.
— Мурат! — обратился по-дружески. — Надо собрать полк.
— Ну, чего там... Пускай казаки позабавятся.
Беспечность командира всполошила полкового адъютанта:
— Но красные могут похватать винтовки!
Его тревога и жёсткий прищур не слишком отрезвили Бабиева.
— Ну, если хочешь, то скачи и дай команду сотенным...
По пятнистому плато — полю незавязавшегося боя — заметалась низкая белая папаха Елисеева, пронзительно зазвенел над головами его чистый голос:
— Корниловцы, к своим значкам! Корниловцы, к своим значкам!
И в этот момент от крайних дворов и плетней Спицевки отделились одна за другой две густые цепи пехоты. И сразу же в первой глуховато застучали ручные пулемёты.
Часто и зло зажужжали рои пуль.
Такой неожиданный и близкий пулемётный огонь вмиг отрезвил казаков. Забыв про узлы, бросились к значкам... Закричали, заругались сотенные командиры... Беженцы с воплями ужаса полезли под телеги... Красноармейцы, сдавшиеся, но ещё не пленённые, кинулись на землю — истоптанную, перемешанную со снегом. Злоба и страх исказили их бледные лица, распахнутые глаза лихорадочно заметались — искали и находили ещё не подобранные казаками винтовки.
Пулемётный огонь ожесточился, его поддержал ружейный. Стреляли, не щадя своих... Пули стелились над плато всё гуще.
