— Я внимательно читаю сводки вашего штаба.
— Есть ещё одно обстоятельство, Пётр Николаевич...
Мы не распространяемся о нём в наших сводках. Но оно, может быть, — самое главное... Застряв в Каменноугольном районе, а тем более начав операцию против Царицына, мы долго ещё не получим надёжного тыла.
— То есть? — Врангель почувствовал, как слова Романовского, а особенно этот тёплый, прямо-таки дружеский взгляд обволакивают его и умиротворяют, точно пеленают и убаюкивают младенца.
— Нынешний наш тыл — казачьи области. Хотя и богатые, но не подвластные нам. Сами знаете, сколь не просты наши отношения с их выборными учреждениями... Так что нам как воздух необходимы южнорусские и центральные губернии — Екатеринославская, Харьковская, Воронежская, Тамбовская... Только там мы станем полными и неоспоримыми хозяевами. И именно там нас ждут коренные русские люди... А если мы ввяжемся теперь в бои за Царицын, да ещё, не дай Бог, потеряем Каменноугольный район, Кубань надолго останется нашим единственным тылом. И весьма неблагодарным... Точнее, тылом вашей армии...
Романовского перебила гулкая дробь электрического колокола: предупреждение сторожам и рабочим о выходе поезда со станции.
Врангель повернул голову: из дымных труб обоих паровозов поезда главкома уже валят чёрные клубы, но на семафоре, справа от главного пути, ещё горит красный фонарь — сигнал «Стой». Из-под паровоза вырвалась шипящая струя белого пара. За ней, слизывая с платформы тонкую наледь, — вторая. Злое их шипение привело в чувство: нет, чёрт возьми, не в пелёнки его кутают — в смирительную рубашку!
— То есть Кубань как база нам теперь не годится. Так? А ради чего тогда мы потеряли от Екатеринодара до Минвод сорок тысяч офицеров и казаков?
— Убитыми — тринадцать, Пётр Николаевич. Если быть точным.
— Но лучших!
— Что поделать... Такова нынешняя война.
На высоком столбе семафора погас красный фонарь и ярко вспыхнул белый: «путь свободен».
Часть 5 КИСЛОВОДСКОЕ ПРИЧАЩЕНИЕ
25 января (7 февраля).
Георгиевск — Прохладная — Моздок — Наурская
о справа, то слева к двухколейному железнодорожному полотну прижимался грунтовый большак на Кизляр. По-над ним тянулись от столба к столбу провисшие провода.
Вконец разбитый, он ещё хранил страшные следы беспорядочного отступления 11-й армии: торчали дышла и задки обозных телег и лазаретных линеек, валялись разломанные короба и выпотрошенные тюки, застряли в глубоких колеях походные кухни и орудия с упряжью. Чаще других попадались полевые и горные 3-дюймовки, с многих даже не сняты замки. Винтовок, пулемётов и цинковых ящиков с патронами нет — казаки собрали подчистую. Успели и закопать трупы красноармейцев, убитых или умерших. А вот павшие лошади, без седловки и с уже вздувшимися животами, ещё валялись.
Вокруг них бродили лохматые собаки. На лязгающий и пыхтящий по низкой насыпи поезд, подняв головы, принимались дружно лаять. На безмолвные колонны пленных, бредущие по обочинам, только поглядывали настороженно.
Пленные еле волочили ноги. Без обуви, воротники запахнутых шинелей подняты, непокрытые головы опущены. Их и не охраняли толком: два-три верховых казака, терцы или кубанцы, гнали толпу в тысячи две, а то и побольше. Больные, выбившись из сил, приседали передохнуть. Посидев малое время, одни поднимались и, шатаясь, брели дальше, другие валились в грязь. И оставались лежать... Ни прочие пленные, ни казаки-конвоиры внимания на них не обращали.
На второй колее замерли брошенные красными составы. Без всяких признаков жизни: над порожними вагонами ни дымка, паровозные топки потухли, тендеры пусты: остатки угля выгребли жители ближних селений.
На станциях и разъездах, напротив, царило оживление: дымили костры и трубы кухонь, мелькали синие башлыки терцев, катили санитарные линейки, полоскалось на ветру развешенное на верёвках бельё. На Солдатской казаки сколачивали скамейки и таскали охапки соломы в теплушки и товарные вагоны: готовили для перевозки людей и лошадей.
Теперь Врангель из окна вагон-салона мог собственными глазами видеть то, о чём ежедневно и еженощно читал в донесениях командиров и сводках корпусных штабов...
...1-й конный корпус Покровского, преследуя красных параллельно, отмахал долиной Терека 350 вёрст за 12 дней и Кизляр взял. Обескровленные остатки 11-й армии его не обороняли: её очередной командующий, Левандовский
[93], приказал отходить на Астрахань. Вместе с ними оставили город и недавно подошедшие на помощь из Астрахани свежие части 12-й армии, не установленные пока разведкой. В кизлярском почтово-телеграфном отделении разведчики нашли обрывок телеграммы, подписанной каким-то «чрезвычайным комиссаром Орджоникидзе
[94]»: «...Оставшиеся верными рабоче-крестьянской России товарищи предпочтут умереть на славном посту смерти в астраханских степях».
Передовые полки корпуса кого-то настигли и дорубили уже на Астраханском тракте, в холодных песках. А разъезды вышли к Брянской пристани, что на самом берегу Каспийского моря, севернее устья Терека.
Трофеи свои Покровский ещё подсчитывает: по последней сводке, взято 8 бронепоездов, почти 200 орудий и 300 пулемётов, 100 вагонов с мукой, 9 тысяч комплектов обмундирования и до 30-ти тысяч пленных, многие из которых валяются в тифу.
3-й армейский корпус Ляхова продвигается куда медленнее. Черкесская конная дивизия генерала Султан-Келеч-Гирея, кинутая в преследование долиной Сунжи на Грозный, неожиданно встретила сопротивление ингушей: их вооружённые отряды прикрыли отступление нескольких тысяч красных. Подтянув из Прохладной резерв, Ляхов предъявил съезду ингушского народа, заседающему в Назрани, ультиматум: сдать оружие, очистить Владикавказ и восстановить снесённые станицы терских казаков. Но ингуши — судя по всему, намеренно — тянули с переговорами, задерживая продвижение Черкесской дивизии к Грозному. Тем временем ингушские и чеченские аулы, вооружившись поголовно, поднялись на защиту большевиков.
