— А известны вам намерения командования?
— Намерения?
Шульгин неспешно вернул на тарелку надкусанный пирожок. Взялся за гнутую ручку высокого подстаканника, всмотрелся в него: старый мельхиор сильно потемнел... После нескольких глотков чая голос его утратил страстность, а на лицо наползла маска неведения.
— Ну, кому ж они, кроме Алексеева и Деникина, могут быть известны...
Врангель зашёл с другой стороны:
— Зато в Киеве много разговоров о республиканстве Алексеева и Деникина...
— А разговоров, что жидовский Совнарком делает эвакуацию в Берлин, — ещё больше... — и Шульгин заразительно расхохотался.
На этом пришлось заканчивать: усердный лай бегающей во дворе собаки и пронзительный электрический звонок возвестили о новых посетителях.
— А сами вы, часом, не собираетесь к Алексееву? — Готовясь встать, Врангель упёрся руками в шаткие деревянные подлокотники кресла.
— Собираюсь. Раз я закрыл «Киевлянина», что мне, собственно, здесь делать?
— Что ж, благодарю. Надо будет попробовать... Может, в другой раз мы с вами встретимся у Алексеева...
Провожая визитёров, Шульгин ясно ощущал, что согласие Врангеля — чисто внешнее. Равно как и благодарность. А внутренне тот уходит совершенно неудовлетворённым. Ну, в конце концов, он оторвался от главного своего дела — диктовки Крошечке, секретарю и возлюбленной Дарье Васильевне, — не для того, чтобы исповедь выслушивать или самому исповедываться. Во всяком случае, сказать этому генералу в штатском, которого видит впервые в жизни — да и не припоминает, чтобы слышал когда, — больше, чем сказал, ни на миг желания не возникло. Ни к чему распространяться о том, что сам он ещё в ноябре поехал в Новочеркасск и вступил в Добровольческую армию... Что Алексеев записал его в свою тетрадку 29-м и тут же приказал вернуться в Киев и вместе с генералом Драгомировым
[21] вербовать и отправлять на Дон офицеров... Что созданная нм тайная осведомительная организация «Азбука» уже снабжает штаб армии информацией о положении на Украине и даже событиях в Москве...
Усаживаясь в поджидавший их длинный и комфортабельный «Ауди» герцога, Врангель поймал себя на том, что сильно уязвлён: не проявил Шульгин к нему ни должного интереса, ни доверия. Трещал без умолку и все только о себе и своей газете, а расспрашивать ни о чём не расспрашивал и явно не склонен был делиться всем, что знает о Добровольческой армии. А знает, по видимости, немало. Как и о происходящем в штабе гетмана. Впрочем, скрытность эта недорогого стоит, раз в ней так много актёрства... Как и во всём облике Шульгина. Привык в Таврическом дворце ходить гоголем среди господ депутатов да петь соловьём с думской трибуны... Вот и результат: тщеславен и самовлюблён не в меру. И слишком заигрался, как азартный картёжник, в «политику»...
«Ауди» легко одолел один квартал вверх по Караваевской и свернул, огибая угол разросшегося Николаевского парка, направо на Владимирскую. Трясясь на неровно заделанных крупным дубовым кругляком воронках, ехал неспешно... Слева широко раскинуло тяжёлые крылья тёмно-красное здание университета. Величавость его изрядно умаляли облупившиеся до розоватой штукатурки круглые колонны портика.
Пропустив трамвайный вагон, автомобиль выкатился на перекрёсток с широким Бибиковским бульваром. Под полуденным солнцем ярко серебрились пирамиды тополей, плавилось в лёгком мареве золото соборных куполов. По поверхности бело-цветастого людского потока плыли серые каски немецкого патруля...
Ну да ладно, успокоил себя Врангель, наплевать и забыть. Актёрство и самовлюблённость Шульгина скорее забавны. И задевать не должны. О потерянном времени жалеть глупо: знакомство свёл полезное — пишущая братия всегда пригодиться может...
На перекрёстке с Фундуклеевской, сбавив скорость, шофёр коротко — не испугать бы деревенских лошадей — прогудел крестьянским телегам, закрывшим путь. Возчики зачмокали, затрясли сыромятными вожжами, защёлкали кнутами... Врангелю вдруг подумалось: как же, верно, счастливы те, кого Бог одарил способностью легко и красочно описывать всё на бумаге и только тем обретать громкую известность...
Самого-то никогда к перу не тянуло. Хотя мама, большая любительница литературы и литераторов, всячески пыталась привить ему эту тягу. Кончилось всё чёрт-те чем... В Японскую войну слал ей из Маньчжурии длинные-предлинные письма. По пять-шесть, а то и семь страниц исписывал. То ли времени свободного было в избытке, то ли край так поразил его необычностью, то ли по дому тосковал. А скорее — хотел таким нехитрым способом как-то успокоить её и отвлечь от тревожных мыслей об опасностях, которым он подвергается... Так или иначе, но описывал очень подробно всё, что видел: и людей, казаков и китайцев, и суровый их быт, и дикие нравы, и яркую в своей первозданной красоте природу, и столкновения с неприятелем... Сколько же он перевёл на эти письма листов из бюваров и пожёг керосина в лампе! Так она возьми да в тайне от него и отправь их в суворинский «Исторический вестник». Предварительно, конечно, сама их переписала. Очень литературно всё получилось, почти как у молодого графа Толстого... Самому потом неловко было читать эту писанину, когда впервые взял в руки толстую книжку журнала. А уж приятели-то зубоскалили... «Пипер-летописец»! Только новых завистников приобрёл... Зарок дал: никаких больше подробных писем с фронта и уж тем более — записок о войне.
Немало борзописцев охотится за известностью и деньгами с пером наперевес. И иные легко в том преуспели. Вот шашкой слава добывается куда труднее...
15 августа. Киев
От весенней свежести Киева остались одни воспоминания. Зной немилосердно выпарил Днепр, сузив голубой поток и обнажив серо-жёлтые язвы песчаных мелей. Сухой ветер гонял и крутил по улицам пыль, забивая лёгкие и засоряя глаза. Поблекла и начала съёживаться листва. Траву в садах и скверах скосили на корм лошадям. Трамвайные вагоны потеряли щеголеватость. Потускнело золото куполов. Ярче и уродливее проступили пепелища и разрушения...
