Каждый раз, когда у дороги показывался деревенский дом, я ожидала, что туда-то и направятся Снэгсби. Но всякий раз ошибалась. Они поднялись на невысокий холм, заросший травой и полевыми цветами. Из-за холма виднелся шпиль церкви. Мамаша Снэгсби и Эзра принялись собирать большой букет, один на двоих. Потом, ссутулившись, старики вошли в ворота церкви.
Рядом был дом священника, окружённый низкой каменной оградой, и я легко перемахнула её. Перебежала довольно-таки запущенный дворик. Залезла на следующий забор и оказалась всего в десяти шагах от Снэгсби. Мы были на кладбище. Я пряталась за углом усыпальницы, украшенной мраморными изваяниями ангелов. Снэгсби стояли перед маленьким белым надгробием. Надпись мне было издалека не разобрать.
У могилы стояла каменная ваза с увядшими цветами. Эзра выбросил их. Принёс воды из колонки неподалёку. И поставил в вазу свежие цветы, которые они набрали на холме. Мамаша Снэгсби достала из сумки тряпку и бутылку с какой-то жидкостью и принялась протирать надгробие.
Не знаю, сколько времени так прошло. Покончив с работой, старики присели по сторонам могилы. Они не обменялись ни словом. Плечи мамаши Снэгсби вдруг задрожали. Чуть заметно. Может быть, она плакала. Когда она успокоилась, Эзра поцеловал свои пальцы и приложил руку к надгробию. Мамаша Снэгсби этого делать не стала. Она наклонилась и прижалась к могильной плите щекой. И надолго замерла так.
Потом они собрали свои вещи и пошли обратно. Когда они уже почти спустились к подножию холма, я подошла к той самой могиле. Надгробие сияло в лучах солнца как новенькое, но цифры на нём открывали правду: плиту установили тридцать лет назад. И когда я прочла, кто похоронен под этой плитой, сердце моё пустилось в галоп. То, что поведала надпись, меняло всё.
18
Я наткнулась на него, когда пыталась незаметно улизнуть из дома ночью.
— Эзра?
Когда я вернулась из Сассекса, Снэгсби ещё не было дома — они отправились заказывать ручки и прочие детали для гробов и предупредили миссис Диккенс, что будут только к вечеру. А вечером я не стала говорить им о том, что видела. И миссис Диккенс я расспрашивать тоже не стала. Просто не нашла слов.
Мамаша Снэгсби выглядела ужасно усталой. Она едва притронулась к еде и рано отправилась спать. В этот вечер она не бродила по коридорам.
Поэтому я отперла дверь комнаты своим ключом и тихонько направилась вниз. Мне было нужно попасть на Уинслоу-стрит. То есть на самом деле, конечно, во Дворец Проспы. К Ребекке. Но когда я на цыпочках пересекала прихожую, то увидела, что в гостиной горит свеча. Эзра, в ночном колпаке, сидел в своём любимом кресле и смотрел в темноту.
Я вошла в гостиную. Разве я могла просто пройти мимо?
— Эзра? — снова окликнула я.
Он поднял на меня затуманенный взгляд. Поскрёб усы. Вид у него сделался растерянный. Его недоумение было понятно.
— Замок на двери моей комнаты, должно быть, не защёлкнулся как следует. Мне захотелось немного подкрепиться, я пошла в кухню и увидела свет.
Эзра кивнул:
— Похоже, нам обоим сегодня не спится.
И тогда я решилась сказать то единственное, что только и имело смысл обсуждать той ночью. Правда, начинать этот разговор у меня не было никакого права, но любая другая тема не заслуживала внимания.
— Я следила за вами сегодня. Я видела, куда вы ездили. Я знаю, кто там похоронен.
— Да, — сказал Эзра.
— Так вы знали?
— Было нетрудно заметить, как ты крадёшься по нашим следам.
— Но почему же вы не остановили меня? Почему дали всё увидеть?
Он пожал плечами:
— Тайна — тяжкий груз.
— А мама Снэгсби знает?
— Не думаю, — сказал Эзра и пристально посмотрел мне в глаза. — И я буду ужасно благодарен тебе, Айви, если она и не узнает.
В тусклом свете я попыталась разглядеть потрет Гретель над камином. Она читала книгу при свече. Хорошенькая девочка лет четырнадцати-пятнадцати. Гретель не суждено было стать такой большой.
Эзра, похоже, прочитал мои мысли:
— Мы долго ждали появления нашей Гретель, и когда она родилась, как будто свежий ветер ворвался в нашу жизнь. Мы оба тогда изменились, изменились навсегда. А когда ей только-тоько исполнилось шесть, она заболела скарлатиной. Болезнь была недолгой и беспощадной. Гретель угасла за восемь дней.
— Мне очень жаль.
Эзра снова кивнул:
— Ты, наверное, хочешь знать, зачем повсюду в доме висят эти портреты?
Настал мой черед кивнуть.
— На них Гретель растёт. На них она живёт годы, которых судьба её лишила. На них она жива. Благодаря портретам она до сих пор с нами. Клиенты приходят в дом, видят картинки, говорят что-нибудь вежливое насчёт них, и на несколько минут мама Снэгсби может притвориться, будто её девочка по-прежнему где-то рядом. Было слишком больно объяснять людям, что наша дочь умерла. Проще сделать вид, что она выросла и уехала учиться в Париж. Ты понимаешь, Айви?
— Мама Снэгсби сошла с ума, — медленно проговорила я. — И у вас хватило добросердечия остаться с нею, будто ничего не случилось.
Эзра покачал головой:
— Эти рисунки как раз помогают ей не сойти с ума. Так ей легче переносить бремя материнского горя.
— Да, конечно, — сказала я после долгого молчания.
— Мы навещаем могилу каждую неделю. Мы отдаём себе отчёт в том, что наша дочь мертва. Но стоит нам взглянуть на портрет — и так легко представить, будто наша девочка всего лишь за океаном, радуется жизни в Париже.
— Но тогда зачем мама Снэгсби сказала мне, что Гретель сбежала с Себастьяном Дамблби? Вот чего я никак не пойму.
Первый раз с начала разговора в глазах Эзры мелькнула неуверенность. Он потёр подбородок:
— Ну, наверное, ей легче было сделать вид, что её дочь сбежала на край света с любимым, чем признать, что малышка лежит в земле и никогда уже не будет бегать.
Это я могла понять. Но тогда возникал новый вопрос:
— А кто, в таком случае, Анастасия Рэдклифф?
— Просто девушка, которая одно время жила с нами, — сказал Эзра. Голос его звучал мягко, но я слышала в нём нотки горечи. — Она сбежала из дома, где жизнь была непростой, и постучалась в нашу дверь в поисках жилья. Мы сдали ей комнату за скромную плату — не буду отрицать, что отчасти нас подкупило её сходство с Гретель.
