Вот только с погодой нам на сей раз не повезло. Не успели добыть десяток "зверей", как гладь моря подернулась мелкой рябью. Для Хараламбоса — не проблема, он умеет ловко бросать с пальцев масло на воду и смотреть в глубину через жирные зеркальца. Отдать ему сачок, самому вооружиться шестом — и можно было бы продолжать, но… зачем? Для вечерней забавы у костра уже хватит, продавать же омаров смешно, они еда бедняков и ничего не стоят на рынке.
Под неодобрительным взглядом старого рыбака я стянул с себя рубаху, скинул штаны. Поймать крупного носителя клешней голыми руками — все еще моя несбыточная мечта.
— Полцарства за маску! — крикнул я негромко, ныряя в воду.
Увы. Снорклинговое снаряжение отсутствует в продаже, возможно, его еще даже не изобрели.
[131]
— Бам! Бам! — в самый последний момент меня догнал звук близких выстрелов.
Глубже, еще глубже, что бы никто не достал! Потом в сторону… куда? В прозрачной как слеза воде, в сотне метров от берега, удирать от лодки вплавь? Проще убежать от снайпера в чистом поле!
Аккуратно, не делая провоцирующих резких движений, я выставил из воды голову.
Хараламбос возится в своей посудине, живой, веселый — раз бубнит под нос местный мотивчик. Не иначе — перевязывает нитками клешни омарам. И никого более! Хотя… я в несколько гребков обогнул лодку.
Рядом, всего метрах в полста, какой-то рыбак то ли ставил, то ли вытаскивал сети. Рядом суетился помощник, или, вернее сказать, наниматель — явный европеец, уже пожилой, но высокий и крепкий. Вот он выпрямился в полный рост, вытащил из-за пояса пистолет… я едва не нырнул снова! Но к счастью, стрелок направил его в противоположную от меня сторону:
— Бам! Бам! Бам!
Прочь от него, куда-то в даль, понеслись плавники и спины афалин.
— Вот напугал, сволочь! — выругался я, подгребая к корме.
Знаю ведь, что местные жители ни капли не церемонятся с дельфинами-воришками, видят в них не более чем очередную добычу. Но не думал, что все происходит вот так вот запросто и без затей. Да еще в исполнении новичка-туриста, который едва появился, а уже не стесняется палить во все стороны.
Откуда он такой наглый? Стекла-кругляшки на носу, круглое лицо с небольшими усиками, черные растрепанные волосы… Ба! Неужели?! Да это же Троцкий, собственной персоной!
— Лев Давидович, — крикнул я во все горло прямо из воды. — Давным-давно вас разыскиваю!
Эффект превзошел все ожидания. Бывший наркомвоенмор мгновенно скрылся за бортом, а вот дуло пистолета… уставилось прямо в мой беззащитный лоб. Чуть погодя показалась и голова — не иначе, плавающий в воде парень показался льву революции не слишком опасным противником. А то бы пристрелил как бешеного дельфина.
— Лев Давидович, — повторил я свой крик. — Мне известно будущее. Ваше, друзей, России. Могу все-все доказать!
Вместо ответа Троцкий сел на весла и бодро погнал лодку к берегу. Мне теперь что, собирать манатки и валить в Берлин несолоно хлебавши? Поставить окончательный крест на правке мировой истории?! Ну уж нет!
— Вы только прочитайте мои материалы, — с надрывам завопил я вслед. — Посылал от Обухова! Там и обратный адрес есть!
… Заспанный портье разбудил меня утром, рано на рассвете. В холле ждал старый знакомый, очевидно, посыльный от Троцкого; такое зверски небритое с рождения лицо сложно перепутать с другим.
Завидев меня еще на лестнице, он не стал размениваться на приветствие:
— Господина очень зовет!
— Зачем?! — с издевкой поинтересовался я. — Раньше каким местом думал?
— Очень… зовет.
Вот незадача, над таким даже поиздеваться не выйдет!
— Пойдем уж, мечта антрополога…
Дорога коротка как молитва священника у ступеней эшафота. Тут, на острове, вообще все рядом. Хочется прибавить шаг и уже до обеда решить задачу "трех нет", то есть обвести Россию мимо коллективизации, террора и войны, а затем, со спокойно душой, засесть в таверне, поближе к анисовой водке и томленым брюшкам омаров.
Представить точный план я при всем старании не могу. Вне сомнений лишь одно — для повторного охолопливания крестьян, великого террора и сползания в ужас Великой Отечественной требуется медленное, едва заметное, но непрерывное и однонаправленное изменение границ допустимого в головах десятков миллионов людей. В 21-ом веке данный процесс получит название "сдвиг окна Овертона". Печатное слово в нем важнее пулемета, газета не уступит полку, а книга — армии.
Для удержания окна в границах "нормального уровня средневекового зверства" нет особой разницы, примется Троцкий громить своего товарища Сталина слева, во имя победы мировой революции, или справа, по примеру острожного ревизионизма Хрущева.
[132] Не до жиру, быть бы живу, в смысле, о хорошем мечтать можно и нужно, однако оставаться на месте — уже достаточный повод для оптимизма.
Так что пусть бывший наркомвоенмор пишет сотни писем и статей, изобличает ренегатов, вдохновляет соратников на борьбу, раскачивает послушные массы. Висит старательной гирей на любых движениях Кремля. Призывает к вселенским бойкотам. Цепляется за малейшие ошибки и промахи. Распространяет прокламации. Вербует в ряды оппозиции чекистов, машинисток и колхозных председателей. Организует загонную охоту на партийных активистов. Изворачивается жабой, гадюкой, аллигатором, что-то придумывает. Умеет же!
Когда у окопавшегося в кремле горца появится крепкий враг — он мигом повернется лицом к народу: "Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!". Какие такие репрессии? Зачем коллективизация? Забудьте, я же пошутили и больше не буду! И вот, по мановению хозяйской руки, уже никто никому не стреляет в затылок. Останавливаются бессмысленные стройки заполярных железных дорог, попы возвращаются в разграбленные приходы, на плечи недобитых офицеров садятся золотые погоны, кирпичные клетки шарашек украшают вывески престижных НИИ.
Справится ли товарищ Троцкий? Хороший вопрос… Для широких советских масс он уже бывший, но пока еще великий вождь великой революции. У него сотни тысяч убежденных сторонников, еще больше сочувствующих, в том числе на высоких постах. Многие из них имеют богатый опыт работы в подполье, прекрасно знают, с какой стороны держаться за револьвер и винтовку, не стесняются ставить на кон жизнь — свою и врагов. В истории моего мира их сгубила идиотская позиция загнанного в политическую ловушку лидера: он до самого последнего момента призывал клевретов "честно и прямо работать на дело социалистической революции и первое в мире пролетарское государство", — пусть даже выражая открытое несогласие с отдельными решениями Политбюро и ЦК. Многие тысячи оппозиционеров оставили работу, службу, потеряли льготы, пошли в ссылки, а то и в тюрьмы.
[133] Но никто и подумать не мог о жесткой идеологической борьбе против парти, и уж тем более, вооруженном противостоянии ЧК.
