— Бл...ть!
— В окно! — предвосхитила мои мысли девушка.
Тяжелый горшок с розенелью,
[186] пущенный моей рукой, пробил раму как ядро — гнилые крепостные ворота. Щербатые осколки вынесла табуретка Саши.
— Беги! — прохрипел я.
Старорежимные филенки вовсю щепились свежим деревом под ударами топоров, но я постарался замести следы: размашистый пинок унес бутыль с остатками керосина в сторону двери, следом отправился безмятежно свистящий пламенем примус. Затем мне пришлось уворачиваться от разъяренного соседа — длинным прыжком выныривая в окно, я почувствовал его руки на своих щиколотках. Лишь инерция разогнанного в полете тела спасла меня от плена и жестокой расправы.
— Сюда! Скорее! — Александра махала рукой из-за жердей изгороди.
— Хр-р-р! — вторил ей я смятым горлом.
— Пожар!!! — взвыл за нашими спинами десяток разноголосых глоток.
Погони не было. Спасение жалкого скарба для местных жителей куда важнее священной мести. Мы кое-как дохромали до ближайшего перелеска; на остатках страха и по старой Карельской привычке я растушевал наши следы по торной тропинке, а затем утопил их в ручейке. Заодно отдышались, напились, смыли грязь и пот. Александра пожертвовала платок, из которого вышел отличный холодный компресс на мое опухшее горло. Она же его осторожно повязала, потом долго поправляла, скрывая багровый кровоподтек.
Только уложив все складочки мокрой ткани в нужном порядке, девушка решилась на осторожный вопрос:
— Мы точно его убили?
Интересно, про кого именно она сейчас? Но выдавить из себя вопрос я не сумел, поэтому только утвердительно кивнул.
— Ах, слава Богу! — сдержанность слетела с моей спасительницы как сухая шелуха с луковицы. — Пока ехала в поезде, вся извелась! Страшно, аж жуть, на каждой станции душа в пятки! Зайдут, схватят, думала с ума сойду! Потом представь, — она громко всхлипнула, — только с платформы в Чухлинке спуститься успела, авто с чекистами подкатило. У меня душа в пятки, убежать бы, да никак не могу, стою будто онемела, как дура глазами хлопаю. На сиденьях ребята, совсем молоденькие, шинельки все в пыли, но смеются, говорят давай дивчина, подвезем с ветерком! Едва сил нашла отказать, рот раскрыла, да тут меня будто Богородица толкнула в спину: беда идет неминучая, беги-торопись. Ноги прямо как сами занесли в ту машину, чуть-чуть дверку приоткрыть успели…
Сашино лицо ткнулось в мою грудь, капельки слез, скорее воображаемые, чем реальные, просочились сквозь грубую ткань толстовки и обожгли кожу искорками пламени. Не оставалось ничего иного, как обнять девушку, крепко прижать к себе ее подрагивающие плечики, растрепать дыханием не успевшие просохнуть завитки волос. Хотя самому реветь впору — погибло четверо невиновных, да еще ребенок, плюс куча раненных, вдруг кто-то из них умрет за ночь?! Завтра моя спасительница узнает все… кем я стану в ее глазах? Убийцей? Кровожадным монстром? Сможем ли мы снова, пусть не дружить, но хотя бы терпеть друг друга?!
Идиот! Чем я только думаю? Ну уж точно, не головой.
Завтра, край послезавтра "подозреваемый в убийстве на почве ревности мужчина двадцати пяти лет, рост выше среднего, лицо овальное" попадет в розыск. Не страшно; улики сгорели — заметный издалека столб дыма не позволяет усомниться в эффективности керосина в деле поджога деревянных строений. Вдобавок советская милиция не станет отвлекаться на ерундовое дело, покуда посередке Колонного зала лежит в обтянутом кумачом гробу целый генеральный секретарь партии, а его убийца, наймит международного терроризма и враг трудового народа — разгуливает на свободе.
Беда в другом. Политические страсти когда-нибудь схлынут, а вот уголовное дело останется. Государство, если верить теории, всегда возьмет свое системным подходом: следак спихнет по инстанциям ориентировки, участковые неспешно прочешут столицы, райцентры, дотянутся до любой ударной стройки. От них не спрятаться бегством "в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов". Слишком мало в СССР парней с ростом за метр девяносто и весом под сотню кило. Случайно попадусь на глаза, возьмут на карандаш, снимут отпечатки пальцев… здравствуй, скаут Обухов. Привет, обвинение в контрреволюции и веселые расстрельные статьи. Александре не место рядом с таким опасным типом как я!
Остается понять, дееспособно ли НКВД
[187] в тридцатом году? Потянет ли подобную рутину, или через неделю о сгоревшем извозчике забудут все, от свидетелей до следователя?
Неожиданное слово свалилось в сознание как будто ниоткуда: "Зубы"!!!
Ужас накатил студеной волной, до дрожи и судорог ягодиц; я едва не разжал объятья.
Стальные челюсти подлеца Блюмкина непременно уцелеют в пожаре. Штука не уникальная, но для СССР безусловно редкая. Не нужно быть Эркюлем Пуаро, освежить память местных дантистов способен любой слабоумный Капитан Гастингс. Стоит установить личность жертвы — начнется совсем иная история. Вместо небрежной канители по раскрытию бытового убийства поднимется грандиозный всесоюзный шмон с участием легальной резидентуры, нелегальной агентуры и ветеранов Крымской войны. Милиция погонит под арест с фильтрацией всех, кто хотя бы на четверть соответствует бумажке с приметами.
— Не жили спокойно, не стоит и начинать, — тихо пробормотал я себе под нос старую сентенцию.
Из страны придется бежать, причем как мне, так и Саше. Заблаговременная подготовка к варианту "С", он же "спасайся кто как может", пришлась весьма кстати. Одно жаль, оружия по сути нет — надо было мне не хватать никелированный пугач, а поискать в карманах троцкиста-предателя наган. Хотя по большому счету, еще неизвестно что лучше — не с моим стрелковым талантом размахивать револьвером. Главное же я сберег — смартфон и зарядник зашиты в потайные карманы толстовки, в наличии больше трех тысяч рублей и превосходные, уходящие в тюменскую глушь, девственно-пролетарские документы.
Прямо хоть сейчас на поезд, в Одессу! Там тайник с золотом, теплое ласковое море, бесконечная необустроенная граница по Днестру,
[188] в каждой хате — свой собственный контрабандист. Всего одна безлунная ночь, и мы на территории вечно кем-нибудь непризнанной Бессарабии. Почему нет? Раскручивать тему челюсти, впрочем как и телефонных проводов, НКВД и ГПУ будут минимум неделю.
— Мы успеем! — прошептал я в ухо Александре.
