Таким образом, за последние пять лет, прошедшие после кончины митрополита Макария, уже в третий раз предстоит избрать главу русской церкви. В третий раз все права на первосвятительский престол по-прежнему имеет только новгородский архиепископ Пимен, после митрополита второе лицо и неизбежный преемник его, на что, видимо, Пимен рассчитывает, таким очевидным усердием удаляя Филиппа, и уже в третий раз Иоанн обходит его назначением. Одиннадцатого ноября 1568 года тем же освящённым собором, который низводит Филиппа, на его место поставляется архимандрит Троицкого Сергиева монастыря Кирилл, человек небойкий, смиренный, на долю которого выпадают тяжкие испытания, связанные с прямой угрозой Московскому царству и всему православию.
Глава шестая
ОСЛОЖНЕНИЯ
Испытания ещё впереди, а пока начинает казаться, что, предав конюшего Фёдорова в руки суда думных бояр, истребив самых преданных главе заговорщиков сотников и воевод, избавившись от грубых и непристойных обличений Филиппа и получив в качестве первосвятителя благодушного и молчаливого троицкого архимандрита Кирилла, Иоанн может перевести дух. В самом деле, военные действия нигде не ведутся, даже крымские татары заметно остыли, всюду натыкаясь на цепь умело поставленных им крепостей, с трудом одолеваемых или вовсе неодолимых для беспорядочно скачущей и гомонящей конной орды. Подручные князья и бояре тоже притихают на время, наконец ощутив, насколько оставленные им полки малоприметны в сравнении с постоянно растущей мощью опричного войска, насколько бессильны они без активной поддержки короля Сигизмунда и крымского хана. Вздохнув с облегчением, Иоанн продолжает кропотливо обустраивать особный двор как своё любимое детище. Поистине, его преобладающей страстью становятся крепостные сооружения на всех открытых украйнах Московского царства. Одна за другой прибавляются крепости за Окой, возведено несколько крепостей, призванных защитить отвоёванный Полоцк, превращён в неприступную крепость его новый дворец на Воздвиженке, начато строительство мощной крепости в Вологде, теперь он принимается превращать в крепость Александрову слободу, в которой проводит всё больше времени, не столько отдыхая от тяжких трудов управления, сколько размышляя вдали от столичного шума, придворных интриг, общего пьянства, блуда, прелюбодеяний, лихоимства и грабежей, противных его благочестивой душе. Здесь он следит за возведением укреплений, палат, церквей, торговых рядов. Здесь рождаются хитросплетения его дипломатических предприятий. Здесь он чувствует себя дома, всё реже посещает Москву и живёт в ней как гость. В особный дом включается Переславль, близко стоящий к Александровой слободе, это старинное владение московских великих князей, в котором расположены большей частью вотчины московских бояр, а удельных княжеских вотчин так мало, что оказывается некого переселять во владения земщины. За Переславлем в особный двор следуют старинные русские города на большой торговой дороге на Вологду, что добросовестно отмечено летописцем:
«Лета 7077 генваря в 21 день взял царь и государь князь велики Иоанн Васильевич Ростов град и Ярославль в опришнину на память преподобного отца нашего Максима Исповедника...»
И в этих старинных, когда-то богатых и сильных центрах великих княжений не происходит особенных перемен. Некоторые удельные вотчины поступили в обмен ещё четыре года назад, когда ярославских и ростовских удельных князей насильно отправляли на службу в Казань. Нынче поступают в обмен лишь родовые вотчины князя Засекина и родовые вотчины князя Долгово-Сабурова, не играющих сколько-нибудь приметной роли в противостоянии Иоанна и его подручных князей и бояр. После обмена в этих вотчинах даются поместья новым служилым людям, которые переходят на опричную службу из земщины. Необходимо ещё раз отметить, что Иоанн печётся не об одном упрочении материальной мощи особного двора, приобретая новые земли для служилых людей и окончательно утверждаясь на северном и волжском торговых путях, которые, с неизбежным ослаблением западной, нарвской и новгородской торговли, становятся главными торговыми магистралями всего Московского царства. Его величественный идеал Святорусского государства всё ещё не угас и не может угаснуть, несмотря ни на что. Всё ещё надеясь воплотить его в жизнь, Иоанн печётся о благочестии и процветании своих любимейших и опорных Кириллова Белозерского и Троицкого Сергиева монастырей и присоединяет к ним, взяв в особный двор, Симонов монастырь, один из самых значительных и богатых в Москве.
Даже его закоренелые враги как будто решаются наконец сладить с ним доброе дело. Возвращение Быковского, пусть всего лишь с половиной его достояния, возбуждает умы литовских панов и шляхты, которые в середине 1568 года завлекаются в запутанное, для них чрезвычайно опасное предприятие. Неожиданно начинают сбываться пророческие слова недавно почившего Николая Радзивилла Чёрного, однажды брошенные им королю Сигизмунду:
— Теперь Литве грозит двойная беда: с одной стороны меч неприятельский, с другой — аркан вечной неволи.
Им имелась в виду тяжёлая, затянувшаяся война с неодолимым московским царём и наглые притязания высокомерной, неразборчивой, жадной, двуличной католической Польши, и он оказался полностью прав. Польские паны, воинственные более в пьяных речах, чем на поле сражения, давно точат хищные зубы на Малороссию и не прочь завладеть Белой Русью, которые пока что входят в состав Литовского великого княжества, захватившего эти исконные русские земли в годы тяжелейшей борьбы русского народа против монголо-татар, тогда как литовские паны и шляхта, большей частью русские по национальности и вероисповеданию, разными ухищрениями укорачивают волчий аппетит своих чересчур нахальных союзников и соседей. И вдруг наступает решающий миг. Давно серьёзно больной, Сигизмунд Август, польский король и в то же время литовский великий князь, явственно ощущает приближение смерти. В этом естественном исходе земного бытия для него особенно скверно то, что он умирает бездетным, — ужасное обстоятельство, грозящее катастрофой каждой монархии, а польско-литовской монархии грозящее едва ли не полным уничтожением. С кончиной Сигизмунда Августа прерывается династия Ягеллонов, соединяющая права и на польскую корону, и на литовский великокняжеский стол. Династический союз Литвы и Польши и без того очевидно искусствен и слаб, более призрачен, чем реален, поскольку и королевство, и великое княжество живут независимо одно от другого, управляются самостоятельно и опираются на свои собственные законы и вооружённые силы. После ухода последнего из Ягеллонов несговорчивая Литва способна вовсе оторваться от Польши и, чего доброго, сблизиться со своей исторической родиной, так или иначе связав свои зыбкие судьбы с Москвой, и тогда для польских панов, с исключительной жадностью падких на чужое добро, прощай и Малая Русь, и Белая Русь, есть от чего в беспокойство прийти и поразмыслить над грозящим бедностью будущим. Таких невозвратимых потерь польские паны и представить не могут себе, уж больно приятно завладеть чужим достоянием, не ударив палец о палец, не обнажая меча, как уже завладели довольно жирной частью Ливонии. Натурально, в воспалённые даровым приобретением головы залетает замечательная идея: пока Сигизмунд Август жив, объединить оба государства в одно, с одним сеймом и с одним королём, причём условия объединения так ловко придуманы, что в объединённый сейм в подавляющем большинстве попадут польские паны, после чего этот по числу голосов польский сейм изберёт нового короля, ещё более натурально, только такого, который будет угоден именно польскому панству, совсем так, как в тоске и печали видят все московские князья и бояре. Далее, в благодарность за предпочтение другим кандидатам, которых на сладкое место наберётся десятка полтора или два, новый король, не смея даже вздохом поперечить своим избирателям, беспрепятственно, бесхлопотно передаст им Малую Русь, а там можно будет приняться и за Белую Русь, хорошо бы после неё таким же чудом объединиться с Великой Русью, чтобы ни от русского государства, ни от русского духа ничего не осталось, даже воспоминания. Литовские паны и шляхта ни Малой Руси, ни Белой Руси отдавать не хотят, поскольку сами кормятся ими, но понимают, что с образованием единого, в сущности польского, государства их оттеснят на задворки, в том числе и на задворки истории, лишат права голоса, вместе с ним лишат права распоряжаться доходами, после чего и Малую, и Белую Русь всё-таки придётся полякам отдать, а отдавать, как известно, всегда труднее, чем брать. По натуре ленивый, умело ограждающий себя от треволнений государственной жизни, Сигизмунд Август с развитием недуга становится и вовсе покладист, даже и до того, что вот, мол, берите всё, что хотите, только не беспокойте меня, в чём он, в сущности, прав, уходящему в иной мир не до скудоумных земных передряг, тогда как давление на него становится сильнее день ото дня, судьба наследства его подданных только что не сводит с ума. К волчьему аппетиту польских панов присоединяют свой волчий аппетит вездесущие иезуиты, может быть, самая опасная из религиозных организаций христианского толка, которая, искусно направляемая папским престолом, жаждет объединения Польши с Литвой главным образом ради того, чтобы распространить влияние католической церкви в среде западного русского православия и отчасти уже протестантского населения, а при первой возможности предпринять крестовый поход на Москву. Немудрено, что бедный Сигизмунд Август наконец соглашается. В декабре 1568 года в Люблине собирается сейм, которому назначено объединить Литву и Польшу в новое государство — Речь Посполитую. На сейме приходится огласить условия объединения. Литовские паны и шляхта слышат своими ушами, что их намереваются кругом обмануть, оставив им лишь призрак власти и всю её внешнюю мишуру, которой дорожат одни дураки, и литовские паны и шляхта в знак своего неудовольствия и возмущения покидают заседание сейма. Покинули. А дальше что? А дальше, в сущности, ничего. Недавняя осада Улы, крохотной крепостицы близ новой московской границы, дала им наглядно понять, в каком безобразном состоянии находится литовское войско, и в прежние времена не блиставшее героическими деяниями, а нынче сникшее до убожества. Не подчинись Литва доброй волей, поляки возьмут её силой, а взять не успеют, московский царь Иоанн, не успеешь глазом моргнуть, утвердится на Немане, этой древнейшей границе русских земель. Куда, стало быть, ни кинь, везде клин. И в озабоченных умах русской части литовского панства и шляхты, то есть в умах большинства, проклёвывается здравая мысль: окончательно порвать сношения с вероломной, явным образом эгоистической Польшей, провозгласить независимость Литовского великого княжества, которую никто не отменял никогда, а на освободившийся после смерти последнего из Ягеллонов престол просить у московского государя старшего сына, недоросля ещё, неопасного по этой причине для вольностей литовских панов и шляхты, однако исключительно сильного той могущественной поддержкой, которую окажет ему Иоанн, если непримиримая Польша всё-таки вздумает выхватить изо рта у Литвы хотя бы одну только Малую Русь.
