Один электронный адрес резко выделяется на фоне сплошной массы цифр и имен, будто всплывшая на поверхность воды серебристая рыбка.
Lmilner75
Палец стремительно соскальзывает с экрана. Инстинктивный жест. Я смотрю на адрес так долго, что он впечатывается в мою сетчатку. Когда я зажмуриваюсь, его контуры остаются перед глазами.
Я знаю только одного человека, у которого мог бы быть такой адрес, и он умер больше суток назад. Эта мысль порождает в горле тугой, судорожный ком. Я с трудом его сглатываю и открываю письмо.
«Куинси, нам нужно поговорить. Это очень важно. Пожалуйста, пожалуйста ответь мне».
Внизу имя Лайзы и телефон – тот же самый, что в книге.
Я читаю письмо раз за разом, ком в горле сменяет нечто, что можно описать единственно как дрожь. Я будто проглотила колибри и теперь ее крылышки бьются о стенки моего пищевода.
Смотрю, когда было отправлено письмо. Одиннадцать вечера. С учетом тех нескольких минут, которые понадобились полиции, чтобы отследить звонок на номер 911 и добраться до ее дома, получается, что Лайза послала его мне меньше чем за час до самоубийства.
Вероятно я стала последним человеком, с которым она пыталась связаться.
5
Наступает серое хмурое утро. Проснувшись, я обнаруживаю, что Джефф уже уехал на встречу со своим клиентом, обвиняемым в убийстве копа.
На кухне меня ждет сюрприз: ваза, но не с цветами, а с принадлежностями для выпечки. Деревянные ложки, лопаточки и сверхпрочный венчик с ручкой толщиной с мое запястье. Вазу опоясывает красная ленточка с прикрепленной к ней открыткой.
«Я идиот. Прости. Ты всегда будешь моим любимым лакомством. Люблю тебя. Джефф».
Рядом с вазой со стола на меня глазеют неоконченные капкейки. Оставив их без внимания, я глотаю утреннюю таблетку «Ксанакса» и запиваю ее виноградной газировкой. Потом усаживаюсь на веранде и закидываюсь кофе, пытаясь проснуться.
Во сне меня преследовали кошмары, хотя мне казалось, что этот этап уже позади. В первый год после «Соснового коттеджа» они не давали мне покоя каждую ночь. Типичный материал для сеансов психотерапии: я бегу через лес; из чащи, шатаясь, выходит Жанель; появляется Он. Но потом мне удавалось спать без них целыми неделями, а потом и месяцами.
Этой ночью мне снились журналисты – они царапали когтями по окнам, оставляя на стекле кровавые следы. Тощие и бледные, они со стонами взывали ко мне, будто вампиры, жаждая, чтобы я впустила их в дом. Вместо клыков у них во рту торчали карандаши, остро отточенные, будто покрытые льдом горные вершины. На их кончиках поблескивали куски плоти.
В одном из кошмаров ко мне явилась Лайза, совершенно такая же, как на обложке своей книги. Тщательно отрепетированная линия ее губ ни разу не дрогнула. Даже когда она выхватила у очередной журналистки карандаш и воткнула его себе в вену на запястье.
Разумеется, по пробуждении я первым делом подумала о ее письме. Воспоминание о нем на всю ночь затаилось в голове, будто капкан с заведенной пружиной, ожидая, когда первый проблеск сознания приведет его в движение. Оно оставалось в моем мозгу и когда я пила сначала одну, а потом вторую чашку кофе.
Больше всего мне не дает покоя неотвязная мысль, что я действительно стала последним человеком, с которым Лайза хотела поговорить, если, конечно, не считать ее сброшенного звонка в 911. Но если это так, то почему? Почему из всех она выбрала именно меня, чтобы поговорить о том карнизе, с которого она мысленно готовилась спрыгнуть? Становлюсь ли я отчасти виновной в ее смерти, раз не проверила вчера почту?
Мой первый порыв был броситься звонить Купу и обо всем рассказать. Даже не сомневаюсь, что он бросит все дела и второй день подряд приедет в Манхэттен только чтобы успокоить меня и сказать, что я не несу за нее ответственность. Вот только я не уверена, что хочу так часто с ним встречаться. Дважды в течение суток мы виделись с ним только раз – ночью в окрестностях «Соснового коттеджа» и на следующее утро, и я не горю желанием повторять эту историю.
Вместо этого я отправляю ему эсэмэску, стараясь придать ей непринужденный характер.
«Как будет возможность, позвони. Но это совсем не срочно и не особенно важно».
Однако чутье подсказывает мне: нет, важно. Во всяком случае, потенциально. В противном случае почему я подумала о письме, едва проснувшись? И почему сразу после этого захотела позвонить Джеффу, просто чтобы услышать его голос, хотя прекрасно знала, что он сейчас на заседании суда, а его телефон выключен и погребен в глубинах кейса?
Я стараюсь гнать от себя подобные мысли, хотя это оказывается невозможно. Если верить телефону, у меня опять дюжина пропущенных звонков. Голосовая почта забита сообщениями. Из них я прослушала только одно, от мамы. Она позвонила рано, когда я еще наверняка спала. Очередной способ избежать настоящего разговора.
– Куинси, это мама, – так начинается сообщение, как будто она не верит, что я узнаю ее монотонный, гнусавый голос. – Мне только что звонил какой-то журналист; просил прокомментировать случившееся с Лайзой Милнер, той девушкой, с которой ты дружила. Я посоветовала ему обратиться к тебе. Думаю, ты должна быть в курсе.
Перезванивать ей нет никакого смысла. Это последнее, чего она бы хотела. Так было всегда, с тех пор как я оправилась после «Соснового коттеджа» и вернулась в колледж. Овдовев, она попросила меня остаться с ней и ездить на учебу из дома. Но я не согласилась, и она сказала, что я бросаю ее одну.
Хотя в конечном итоге брошенной оказалась я. К тому времени, когда мне наконец выдали диплом, мама повторно вышла замуж за стоматолога по имени Фред, который явился в дом не один, а с тремя взрослыми детьми от первого брака. С тремя счастливыми, улыбчивыми, скучными детьми. И без всяких там Последних Девушек. Они и стали ее семьей. Я же превратилась в отголосок прошлого, который едва терпели. В пятно на новой и безупречной маминой жизни.
Я еще раз прослушиваю ее сообщение, пытаясь услышать в голосе хотя бы намек на интерес или озабоченность. Но так ничего и не обнаружив, удаляю его и беру в руки утренний номер «Таймс».
К моему удивлению, заметка о смерти Лайзы напечатана внизу первой полосы. Я поглощаю ее одним неприятным глотком.
МАНСИ, штат Индиана – вчера полиция подтвердила, что Лайза Милнер, блестящий детский психолог и единственная оставшаяся в живых жертва массовой резни в студенческом женском клубе, в свое время потрясшей университеты и колледжи по всей стране, была найдена в своем доме мертвой. Ей было сорок два года.
По большей части в публикации перечислялись ужасы, свидетельницей которых Лайза стала в ту далекую ночь. Будто все остальное в ее жизни не имело никакого значения. По прочтении материала я получаю представление о том, как будет выглядеть мой собственный некролог. От этого меня начинает мутить.
Но на одном предложении я все же задерживаюсь. Ближе к концу, его можно считать чуть ли не послесловием.
