В основании позвоночника зарождается очаг тревоги. Куп уже здесь.
Это может означать только одно – что-то случилось.
Перед тем, как выйти из дома, я произвожу все традиционные приготовления к встрече с Купом. Чищу зубы. Крашу губы. Глотаю успокаивающее. Запиваю голубую таблеточку виноградной газировкой прямо из бутылки.
В лифте вспоминаю, что не переоделась. На мне по-прежнему моя униформа для выпечки: черные джинсы, старая Джеффова рубашка и красные туфли без каблука. Все припорошено мукой и покрыто пятнами от пищевого красителя. Я замечаю на тыльной стороне ладони полоску высохшей глазури – сквозь сине-черное пятно проглядывает кожа. Похоже на синяк. Я слизываю корку.
Выхожу на Восемьдесят вторую улицу, поворачиваю направо на Колумба, по которой уже движется плотный поток пешеходов. При виде такого количества незнакомых людей тело напрягается. Я останавливаюсь и одеревеневшими пальцами лезу в сумочку, где у меня всегда лежит перцовый баллончик. Толпа, конечно же, гарантирует безопасность, но вместе с тем вселяет чувство неуверенности. И только отыскав баллончик я иду дальше, придав лицу сердитое выражение, красноречиво свидетельствующее, что меня лучше не трогать.
Несмотря на солнце, воздух пронизывает прохлада. Обычная картина для начала октября в Нью-Йорке: в это время холод и жара сменяют друг друга в произвольном порядке. Но все-таки осень стремительно наступает. Когда становится видно парк Теодора Рузвельта, я замечаю, что золотистой и зеленой листвы там примерно поровну.
За ее завесой можно различить зады Музея естественной истории, рядом с которым нынешним утром столпились школьники. Их голоса порхают между деревьев, будто птицы. Вдруг кто-то из них издает пронзительный крик, и остальные умолкают. Всего на секунду. Я замираю на тротуаре, встревоженная не столько криком, сколько последовавшей за ним тишиной. Но потом вновь становятся слышны голоса, и я успокаиваюсь. Теперь я направляюсь в кафе, расположенное в двух кварталах к югу от музея.
Наше обычное место.
Куп ждет меня за столиком у окна, выглядит он как обычно. Грубое лицо с резкими чертами, которое в минуты расслабления, такие как сейчас, становится задумчивым. Сам он высокий, но вместе с тем и крепко сбитый. Большие руки, вместо обручального кольца – перстень с рубином, из тех, что дарят выпускникам. Единственная перемена кроется в его коротко подстриженных волосах: с каждой встречей я замечаю в них все больше седых прядей.
Он обратил на себя внимание всех нянек и обкофеиненных хипстеров, заполонивших кафе. Кто еще может так взволновать публику, как полицейский при полном параде? Правда, Куп и без формы выглядит грозно. Крупный мужчина, сплошь состоящий из перекатывающихся под кожей мышц. Его габариты еще больше подчеркивают накрахмаленная голубая рубашка и черные брюки с безукоризненными стрелками. Когда я переступаю порог, он поднимает голову. В его взгляде сквозит усталость. Скорее всего, он приехал, отработав в третью смену.
На столе уже стоят две чашки. Чай «Эрл Грей» с молоком и дополнительным кусочком сахара для меня. И кофе для Купа. Черный. Горький.
– Куинси, – произносит он, кивая головой.
Он всегда кивает. Кивок заменяет Купу рукопожатие. Мы никогда не обнимаемся – с тех самых пор, как я в отчаянии обхватила его в ту ночь, когда мы познакомились. Сколько бы я с ним ни виделась, то мгновение каждый раз крутится в голове, пока я его от себя не отгоню.
«Они все мертвы!» – судорожно схватившись за него, я с трудом выдавила тогда из себя эти слова, застрявшие в горле. – «Они все мертвы. А он все еще где-то здесь».
Десять секунд спустя он спас мне жизнь.
– Все это довольно неожиданно, – говорю я, садясь напротив.
Я тщетно пытаюсь унять дрожь в голосе. Не знаю, зачем Куп меня позвал, но если у него плохие новости, я хочу выслушать их спокойно.
– Отлично выглядишь, – говорит Куп, окидывая меня быстрым, оценивающим взглядом, к которому я давно привыкла, – хотя и немного похудела.
Его голос тоже выдает тревогу. Он наверняка сейчас думает о том, как через полгода после событий в «Сосновом коттедже» я настолько потеряла аппетит, что, в конечном итоге, оказалась на больничной койке, где меня принудительно кормили через трубочку. Помню, что, когда проснулась, Куп стоял у моей кровати и не сводил глаз с торчавшего у меня из ноздри узкого пластикового шланга.
«Не разочаровывай меня, Куинси, – сказал он, – в ту ночь ты выжила не для того, чтобы теперь так глупо умереть».
– Ничего страшного, – отвечаю я, – просто до меня наконец дошло, что не обязательно в одиночку съедать все, что я пеку.
– И как успехи? У твоей выпечки?
– Отлично. За последние три месяца у меня появилось пять тысяч новых подписчиков и еще один крупный рекламодатель.
– Здорово, – отвечает Куп, – рад, что у тебя все хорошо. Испеки как-нибудь что-нибудь для меня.
Подобно кивку головы, эта просьба стала для Купа еще одной константой. Так он говорит каждый раз, но это просто формула вежливости.
– Как Джефферсон? – спрашивает он.
– Неплохо. Управление государственной юридической защиты недавно назначило его ведущим адвокатом по крупному, многообещающему делу.
Я умалчиваю, что защищать придется человека, обвиняемого в убийстве полицейского в ходе неудачного антинаркотического рейда. К работе Джеффа Куп и так относится свысока, поэтому подливать еще больше масла в огонь нет никакой надобности.
– Рад за него, – говорит он.
– Сейчас он в отъезде, ему пришлось на два дня улететь в Чикаго, чтобы снять показания членов семьи. Он говорит, это смягчит присяжных.
– Хмм… – невпопад отвечает Куп. – Полагаю, предложения тебе он так и не сделал.
Я качаю головой. Я думала, что Джефф собирался сделать предложение во время нашего отдыха на Внешних отмелях, и рассказала об этом Купу. Но кольца все не было. На самом деле, из-за этого-то я и похудела. Я стала одной из тех девушек, которые ежедневно выходят на пробежку только ради того, чтобы влезть в воображаемое свадебное платье.
– Я все еще жду, – говорю я.
– Все будет.
– А как ты? – спрашиваю я, решая немного его поддразнить. – Нашел себе в конце концов девушку?
– Не-а.
Я выгнула бровь.
– Парня?
– Я приехал сюда ради тебя, Куинси, – произносит Куп, даже не думая улыбаться.
– Разумеется. Ты спрашиваешь. Я отвечаю.
Именно так всегда и происходит во время наших встреч, случающихся один, два, самое большее три раза в год. Чаще всего его визиты напоминают сеансы психотерапии, и у меня так и не получается задать Купу встречные вопросы. О его жизни я осведомлена лишь в самых общих чертах. Ему сорок один год, перед тем, как стать полицейским, он служил в военно-морском флоте. Его едва перестали считать новичком на тот момент, когда он нашел меня орущей в лесу. И хотя мне известно, что он продолжает патрулировать тот самый город, где произошли все эти ужасы, я понятия не имею, счастлив ли он, доволен ли он своей жизнью. Одинок ли он. Он никогда не напоминал о себе в праздники. Не присылал на Рождество открыток. Девять лет назад, когда хоронили моего отца, он сидел в заднем ряду и выскользнул из церкви до того, как я успела поблагодарить его за участие. Что-то похожее на теплые чувства он демонстрирует только на мой день рождения, всегда присылая одну и ту же эсэмэску: «Еще один год, которого могло бы не быть. Наслаждайся жизнью».
