Только так мне удастся отмежеваться от реальности и позабыть о том, что я натворила в парке. Отмежеваться от коротких, обескураживающих вспышек воспоминаний о «Сосновом коттедже», которые и сейчас липнут ко мне, будто пропитанная потом рубашка. Но в первую очередь от Сэм. Как же мне не хочется здесь находиться, когда она выйдет из участка. Я боюсь того, что увижу, будто один-единственный взгляд позволит определить ее вину, яркую и сверкающую, как ее красная губная помада.
Но я продолжаю стоять, хотя ноги дрожат от едва сдерживаемой энергии. Мне так отчаянно хочется принять таблетку «Ксанакса», что на языке даже ощущается вкус виноградной газировки.
Я не ухожу только потому, что могу ошибаться в отношении Сэм.
Я очень хочу ошибиться.
Значит, она ездила в Индиану, когда еще была жива Лайза. Скорее всего, их дороги никогда не пересекались. В конце концов, Индиана большой штат, и там полно городов помимо Манси. Она вовсе не обязательно должна была встречаться там с Лайзой. И определенно это не повод подозревать, что Сэм ее убила. Мое поспешное умозаключение больше говорит обо мне, чем о ней.
По крайней мере, именно в этом я стараюсь себя убедить, стоя на пронизывающем холоде, который сводит судорогой ноги, и пытаясь представить, что в этот момент говорит Сэм в здании за моей спиной. Она там уже двадцать минут, намного дольше, чем я. Тревога толкает меня локтем в бока, будоража, раздражая и еще больше усиливая желание бежать.
Я выхватываю из кармана телефон и провожу по дисплею подушечкой большого пальца, намереваясь позвонить Купу и сознаться во всех грехах, путь даже он меня за это возненавидит. Если не считать бегства, это единственный логичный выход. Вслух признать свои ошибки, а там будь что будет.
Но в этот самый момент из стеклянной двери участка выходит Сэм, улыбаясь, как ребенок, которому только что удалось вывернуться. От ухмылки на ее губах мое сердце молнией простреливает страх. Боюсь, она рассказала правду о событиях прошлой ночи. Но что еще хуже, теперь, скорее всего, догадывается о моих подозрениях, инстинктивно чувствуя, что происходит в моей голове. Она уже сейчас по выражению моего лица понимает – что-то не так. Ее улыбка меркнет. Сэм слегка наклоняет голову и окидывает меня оценивающим взглядом.
– Расслабься, детка, – говорит она, – я строго придерживалась сценария.
С ней сумочка. Свисает с предплечья, лицемерно придавая своей владелице грациозный вид. Сэм пытается отдать ее мне, но я отступаю на шаг назад. Не хочу иметь с этой штукой ничего общего. Равно как и с Сэм. По пути обратно я держусь от нее на расстоянии вытянутой руки. Даже идти с ней рядом для меня мучение. Тело до сих пор порывается бежать.
– Эй! – восклицает она, видя, что я стараюсь не подходить к ней близко. – Не надо больше так напрягаться. Я сообщила детективу Сучандрес ровно то, о чем мы с тобой договорились. Мини-девичник. Пошли через парк. Чувак украл сумочку.
– У него есть имя, – говорю я, – Рикардо Руис.
Сэм искоса смотрит на меня.
– О, так ты теперь всех называешь по имени?
– Мне кажется, это моя обязанность.
Я чувствую необходимость повторять ее каждый день, как «Отче наш», во искупление своих грехов. Я бы так и сделала, если бы это хоть как-то могло помочь.
– Так, дай-ка разобраться, – произносит Сэм, – его имя называть нормально, но мне при этом нельзя…
– Прекрати.
Это слово напоминает удар кнутом, жгучий и острый.
Сэм качает головой.
– Блин, ты реально на нервах.
Имею право. По моей милости человек в коме. Лайзу убили. А Сэм – возможно? вероятно? – была там.
– Где ты была перед тем, как приехать в Нью-Йорк? – спрашиваю я. – Только не говори «то тут, то там», мне нужна конкретика.
Сэм несколько мгновений молчит. Вполне достаточно для того, чтобы в моей голове возник вопрос: а не перебирает ли она сейчас все варианты лжи, хранящиеся у нее в мозгу, чтобы остановиться на самом оптимальном? Наконец она говорит:
– В штате Мэн.
– Где именно?
– Бангор. Теперь довольна?
Нет. Это название мне ни о чем не говорит.
Мы шагаем дальше, направляясь на юг и все больше углубляясь в парк. По обеим сторонам дорожки тянутся ряды дубов, их листья едва держатся на ветках. С них уже стали опадать желуди, образуя вокруг стволов широкие, непокорные круги. Несколько падают, когда мы проходим мимо. Соприкасаясь с землей, каждый из них издает негромкий шлепок.
– Долго? – спрашиваю я Сэм.
– Не знаю. Сколько-то лет.
– А еще куда-нибудь в это время ездила?
Сэм поднимает руки, покачивает сумочкой и надменно говорит:
– Да так, ничего особенного. Летом все больше в Хэмптонс
[5], зимой на Ривьеру. Монако в это время года просто великолепен.
– Сэм, я не шучу.
– Я тоже. Меня не на шутку бесят все эти твои вопросики.
Мне хочется ее с силой встряхнуть, чтобы правда отделилась от нее и шлепнулась на землю, как желуди вокруг нес. Чтобы она рассказала мне все. Но я просто утишаю давно бушующую во мне бурю и говорю:
– Просто хочу убедиться, что у нас друг от друга нет секретов.
– Я никогда не лгала тебе, Куинси. Ни разу.
– Но и всей правды тоже не рассказывала, – отвечаю я, – мне попросту необходимо ее знать.
– Ты в самом деле хочешь услышать правду?
Сэм кивает на лежащую перед нами дорожку, и я вдруг понимаю, как далеко мы зашли. Она использовала дистанцию между нами и незаметно привела нас к месту, которое мы прошлой ночью так поспешно покинули.
Полицейские ушли, прихватив с собой трепетавшую на ветру желтую оградительную ленту. Единственным свидетельством их былого присутствия остается только широкая полоса примятой травы. Наверняка утоптанная полицейскими, искавшими улики. Я вглядываюсь в землю, пытаясь отыскать отпечатки ботильонов детектива Эрнандес.
Путь к тому месту, где нашли Роки Руиса, преграждает батарея свечей в высоких стеклянных стаканчиках с изображением Девы Марии. Такие за доллар можно купить в любой лавочке. Рядом сидит дешевый плюшевый медвежонок с сердечком в руках, наспех нацарапанный плакат, гласящий «Правосудие для Роки» и наполненный гелием воздушный шарик, удерживаемый привязанным к нему пластмассовым грузиком.
– Вот она, правда, – произносит Сэм, – это все сделала ты, детка, а я тебя прикрыла. Мне ничего не стоило рассказать обо всем детективу, но я не стала этого делать. Вот и вся правда, которую тебе надо знать.
Она больше ничего не говорит. Впрочем, и не надо. Я понимаю все предельно четко и ясно.
