– Сколько лет назад все случилось?
– Восемь.
– За это время труп истлел до костей. Его съели черви.
– Пускай. Пускай будут кости. Я сделаю все необходимые
экспертизы и докажу, что мой муж виновен в Сениной гибели. После насильственной
смерти на трупе должны остаться следы.
– Один вопрос... – протянул Макар. – Зачем?
Допустим, вы действительно правы, и труп приятеля вашего мужа не уплыл по реке,
а лежит в земле под ивами. Вы настолько тепло относились к Сене, что хотите
покарать убийцу?
Она негромко рассмеялась, откинув голову назад.
– Полагаете, я собираюсь шантажировать бывшего мужа? Ошибаетесь,
Макар Андреевич. Иначе я бы не заводила речь об экспертизе. Нет, я хочу...
Клиентка вдруг замолчала и прикрыла глаза. Лицо ее приобрело
спокойное, почти умиротворенное выражение. В ту секунду, когда Бабкин
повернулся к Илюшину, она открыла глаза и сказала, словно и не замолкала:
– ... уничтожить его. Поверьте, у меня на то есть свои
причины. Я не собираюсь нарушать закон. Мой муж – убийца, и я хочу, чтобы он
сидел в тюрьме. Это сокрушит его. От такого удара он не оправится.
Илюшин внимательно смотрел на нее. Несмотря на некоторые
странности, госпожа Венесборг не походила на сумасшедшую. Скорее наоборот – она
походила на очень, очень здравомыслящего человека. Пожалуй, ему было бы
приятнее с ней общаться, если бы в ней оказалось поменьше здравомыслия. Оно
представлялось чем-то сродни программе, заложенной в робота.
– Полтора квадратных километра? – хмуро произнес
Бабкин, оценив молчание напарника как готовность согласиться. – Как вы
себе это представляете?
Она обернулась к нему. Серые глаза стали похожи на две
льдинки.
– А вот это уже ваши сложности. Проявите фантазию.
Кирилл
По дороге на вокзал водитель Николай косился на меня – никак
не мог взять в толк, зачем шеф решил лично встретить с поезда клиента. Но
водители у меня мужики дрессированные, вопросов лишних не задают: сел Кирилл
Андреевич в машину – значит, так и надо. Второй раз Николаша удивился, когда на
Курском я велел ему идти к поезду, а сам направился в противоположном
направлении: он-то решил, что клиент – мой знакомый, а тут выясняется, что я на
вокзал приехал по собственной надобности. И на туповатом Николашином лице было
написано: «Зачем? Можно было меня сгонять...»
Можно, да не нужно. Никаких дел у меня на вокзале не было, а
просто захотелось взглянуть на поезда. Детское желание, глупое. А может, не
такое уж и глупое – как посмотреть.
Вокзалы я ненавижу с детства, а особенно – станции на пути
следования поездов. Чья-то неведомая жизнь пролетает мимо на всех парах, а ты
стоишь в пыли и смотришь ей вслед. Если и повезет куда-нибудь поехать, так
только в плацкартном вагоне, где вонь от тел и туалетов, любопытные глаза,
сквозняки, желтоватое белье и ненавистные с детства колючие пледы. Попробуй
запихай их в пододеяльники! Сволочь какая-то придумала эти пледы, точно.
А станции? Кучи щебенки и песка между путями, серая от пыли
крапива, заброшенные ржавые вагоны, лопухи – тоже серые... Одно слово –
убожество. Как вся эта страна.
Я родился и вырос в поселке, который называется
Сортировочный. Понятно почему: через него много путей проходит, грузовые вагоны
сортируют: одни на север, другие на юг, третьи на Москву или в Архангельск...
Только никакой сортировкой мне в этом слове и не пахло, а пахло сортиром, вот
чем! Вонью, мочой и нищетой. Правильное было название у нашего поселка, очень
ему подходящее. А следующей, в десяти минутах езды на электричке от нас, была
остановка под названием Четыреста пятьдесят третий километр. Ясно? Даже имени
собственного не присвоили станции, лишь трехзначный номер.
В нашем поселке, конечно, происходила сортировка, правда,
немного не та, о которой все думали. Людей сортировали по сортам дерьма. Ведь в
сортире-то что? Правильно. Оно самое. Что полегче – всплывает, что потяжелее –
ложится на дно.
Вот только мне не хотелось вливаться в эту струю. Я с восьми
лет, стоя в пыли перед несущимися мимо, жаром обжигающими поездами и
электричками, знал: уеду отсюда, уеду, выкарабкаюсь из этой выгребной ямы. Ни
на кого рассчитывать, кроме себя, не приходилось: батя пил, мать и вовсе стала
слаба на голову после того, как ее клиент приложил об косяк за то, что порезала
его при стрижке... Да я их, честно говоря, плохо помню. Кормили, поили,
одевали, сильно не били – и на том спасибо.
У нас было так: кто сильнее, тот и выживет. Не можешь
защититься – значит, не судьба тебе жить спокойно в поселке Сортировочный. В
двенадцать лет я первый раз лег под электричку между рельсами – всех так
проверяли, кто хотел доказать, что он настоящий пацан. Хорошо, старшие парни
предупредили меня, чтобы рот держал открытым, а уши, наоборот, зажал, и еще
сказали, чтобы по-маленькому сходил за пять минут до «свистульки» – так у нас
электричку называли. Потому что если встал с мокрыми штанами после «свистульки»
или, еще хуже, с обгаженными – все, считай, не прошел испытания: позор на всю
жизнь и такие клички, от которых не отмоешься.
Были у меня какие-то мысли в голове или нет, пока я на
шпалах лежал, – этого я не запомнил. Только помню, что очень жарко было, а
в нос мне набилась мелкая галька оттого, что я голову вжал в землю, когда надо
мной понеслось – с визгом, грохотом, с такими звуками, которым и названия-то
нет, как если бы дом уронили на рельсы и потащили с огромной скоростью, а все
жители внутри заорали изо всех сил. И уши у меня лопнули, да. Это я тогда так решил,
по незнанию. Думал – встану, а из ушных дырок у меня кровь хлещет, и больше я
ничего никогда не услышу.
Так оно и случилось, кстати. Когда утащили дом, я, не помню
как, встал, камешки из носа отшмыгнул, покачнулся и сел прямо на землю. Ко мне
Вовка-Чирей бежит, рот разевает, а я его не слышу – только гул в ушах и крики
тех, кто в «доме» надо мной мчался. Потом выяснилось, что так у многих бывает,
только об этом мало кто говорит.
Когда в шестнадцать лет я выбрался из родной дыры, то
поселился у своей двоюродной бабки в городе, где можно было уместить двести
наших Сортировочных. Но для меня он почти ничем не отличался от родного
поселка. И здесь нужно было доказывать, что ты сильнее всех.
Одиночки не выживают нигде, и я не собирался противостоять
всем – так поступают только дураки. В бабкином дворе была неплохая компания, к
которой я примкнул, и летом мы решили подработать на заправке мойкой машин.
Знаете, что это такое? Тупая работа – но работа на скорость,
выдержку и смекалку. Так бывает, поверьте: поначалу вам нужно научиться
разбираться во многом, зато потом вы действуете, словно идете по накатанной
колее. Скорость нужна, когда вы подскакиваете к притормозившей возле заправки
машине и выливаете воду на лобовое стекло. Выдержка – когда водитель начинает орать
на вас (а орет каждый второй), а вы под его ор размазываете воду, макая тряпку
в ведро со скоростью пулеметчика, перезаряжающего ленту. Смекалка – когда вы
понимаете, что от этой машины стоит держаться подальше, а с этим водителем
можно и пошутить – он даст больше остальных. Я научился всем премудростям за
первый же день работы.
