Мать с отцом воспринимали как нечто само собой разумеющееся
заботу Тани об Алеше, а со временем научились и манипулировать ее отношением к
брату. Преподавая химию в школе, Таня зарабатывала гроши, но и из них мать
ухитрялась выклянчивать подачки – не сыну и не себе, а отцу, на водку. Татьяна
давала, потому что чувствовала свою вину – пить регулярно отец начал после
того, как она призналась в своей беременности.
Как же они кричали на нее тогда... Какими словами называли!
До сих пор, вспоминая об этом, Таня заливалась краской и съеживалась, как будто
ее били. Основная претензия родителей заключалась не в том, что их дочь
собирается в девятнадцать лет родить ребенка без отца, а в том, что после этого
она бросит их на произвол судьбы с инвалидом, а сама будет устраивать свою
судьбу.
Мать, перевалившая на плечи дочери все заботы об Алеше, с
ужасом думала о том, что теперь ей самой придется хлопотать с ним с утра до
вечера. Отец преисполнился мрачной злобы и с утра до вечера твердил, что Танька
специально забеременела: захотелось легкой жизни, решила улететь из родительского
гнезда и чирикать себе легкомысленно, забыв о брате. В вину Татьяне было
поставлено даже то, что когда-то, много лет назад, она препятствовала им отдать
мальчика в детдом, а теперь, когда уже поздно что-то делать, оставляет их
втроем.
Татьяна терпела, сжав зубы. Молчаливая, замкнутая, никогда
не имевшая подруг и лишенная того веселого досуга, который придает юным
девушкам налет здорового легкомыслия, она воспринимала все с обостренной
чувствительностью и страдала. Поделиться ей было не с кем; с детства она
училась принимать решения сама, не советуясь со взрослыми, и знала, что
спрашивать будут с нее как с большой. Она затыкала уши, чтобы не слышать
проклятий отца и увещеваний матери, отправлявшей ее на аборт, и училась не
показывать слез – родители справедливо расценивали их как признак слабости и
наседали на нее с удвоенной силой.
В конце концов она все-таки ушла из дома в съемную квартиру
– после того, как отец, выпив, замахнулся на маленького Матвея. Она бы взяла с
собой и Алешу, но оставаться с ним дома в ее отсутствие было некому. Татьяна
постоянно навещала брата, на лето увозила его в деревню и утешала себя мыслью,
что обязательно, обязательно наступит время, когда они станут жить втроем, и
отец не сможет больше бить его.
Ей вспомнился спектакль, который они смотрели с Матвеем. В
ушах зазвучала грустная мелодия, и девичий проникновенный голос запел:
Добрые люди, добрые люди,
Будет ли чудо со мной иль не будет?
И неужели на белом коне
Счастье мое не приедет ко мне?
«К черту!» – Татьяна протестующе взмахнула рукой. Она не
позволит наивной истории вселять в себя бесплодную надежду на то, что появится
волшебник и одним взмахом сверкающей серебряной палочки превратит ее тусклое
угрюмое болото в светлый лес с ландышами. Такая надежда – прибежище слабых
духом, ждущих подаяния от небес, а она уже давно ничего не ждет!
Но в глубине души – той ее части, которая отзывалась на
детскую песню Золушки, – зарождалась бессловесная молитва, не молитва
даже, а тихий внутренний плач, обращенный к кому-то доброму, милосердному,
смотрящему на нее с облаков и страдающему вместе с ней, – к тому, кто рано
или поздно должен ей помочь.
В окно постучали, и Татьяна вздрогнула – так это оказалось
созвучно ее мыслям. Она легко вскочила, с детской верой – сама не зная во что –
подбежала к подоконнику ...
И отшатнулась.
Из темноты на нее без улыбки смотрел Данила Прохоров.
В джинсах и свободной рубашке навыпуск, продранной на
локтях, взлохмаченный, с невесть откуда взявшимся запекшимся порезом на щеке,
на вид – то ли бродяга, то ли разбойник, он вполне вписывался в окружавшую
действительность с полынной рекой и домами по ее берегам, недобро косившимися
на людей помутневшими стеклами.
«Выйди», – одними губами сказал Данила. Таня покачала
головой и сделала движение, собираясь задернуть штору. Но он, пожав плечами,
шагнул к крыльцу и, прежде чем она успела добежать до двери и запереть ее на
засов, быстро вошел в дом.
Татьяна перехватила его в сенях, налетела на него молча,
встала, закрывая вход в комнату, где спали Алеша и Матвей.
– Что тебе надо?
– Поговорить пришел.
– Не о чем мне с тобой разговаривать. Убирайся. Закричу!
Он видел по ее лицу, что и в самом деле закричит, и
торопливо сказал:
– Тихо ты, дура. Я зачем пришел-то... Мужик у Григория
остановился, на острове чего-то ищет. Понимаешь?
Она молчала, и он продолжил уже медленнее, подбирая слова:
– Говорит, что рыбак... Никакой он, к чертям, не рыбак, вот
что. Тихо, я сказал!
Она рванулась куда-то мимо него, будто собираясь выскочить
из дома, и он перехватил ее за руку. Татьяна дернулась, но Данила сжимал ее
тонкую кисть сильными пальцами, крепкими, будто железными, и она не могла
вырваться.
– Ты кому-нибудь что-нибудь рассказывала?
Она молчала, пытаясь высвободить руку, и тогда Прохоров
наклонился к ней ниже, взял за подбородок, повернул ее голову к себе, так что
Таня уставилась на него своими темными глазищами, казавшимися черными в
полумраке сеней.
– Ты – кому-нибудь – что-нибудь – рассказывала? –
повторил он раздельно, понизив голос.
Она мотнула головой, как норовистая лошадь, и он отпустил
ее.
– Таня...
– Никому! – крикнула она шепотом ему в лицо. –
Никому, ясно?! А теперь уходи! Убирайся!
Она все-таки вырвала руку и отступила назад, едва не
ударившись о стену. Волосы выбились из косы, разметались, и от ее близости, от
взгляда – дикого, словно она была зверем, а он охотником, – в памяти
Прохорова вспыхнули образы, сменявшие один другой с калейдоскопической
быстротой: белоснежное тело с атласно сияющей, неправдоподобно красивой кожей,
рассыпавшиеся по плечам черные пряди, красные следы на запястьях... И взгляд –
такой же ненавидящий, как сейчас. Но тогда ему плевать было на ее ненависть –
точнее, он так думал. Хотел думать.
Против воли он поднял руку и дотронулся до ее лица, провел
пальцем по скуле, заранее зная, что за этим последует – удар и, наверное, крик.
Татьяна дернулась, как будто он обжег ее, но не двинулась с места. Тогда он
положил руку ей на затылок, потянул к себе, и она пошла, и вдруг оказалось, что
она уже стоит вплотную, касаясь его плечом, и смотрит в сторону, словно боится
поднять на него глаза.
Темнота сгустилась вокруг них, и где-то рядом отчетливо
звенел комар, и от женщины, замершей рядом, пахло так, что ноздри изнутри будто
обжигало ее запахом, и всего его изнутри обжигало оттого, что она здесь, и не
двигается, и не отталкивает его.
– Таня...
