– Чего тебе дать? Покушать, что ли?
«Ну что за люди, а... Накормить им его жалко, что
ли», – подумал Семен озлобленно в адрес незнакомых ему отца и матери
дурачка. Он встал, переступил с ноги на ногу, вспоминая, сколько банок тушенки
осталось в сумке.
– Да-а-ай! – громко повторил тот, тыкая пальцем куда-то
Сеньке за спину.
– Нож тебе дать? – догадался Сенька,
обернувшись. – Э-э, нет! Типа, спички детям не игрушка. Ума поднакопишь
малость, тогда будешь такими штуковинами баловаться.
Парнишка сделал попытку обойти Головлева, не сводя глаз с
поблескивающего в солнечных лучах лезвия. Взгляд его – взгляд завороженного
человека – не понравился Сеньке. Он заступил дурачку дорогу и покачал головой.
– Нельзя! – И, видя, что идиот не отходит, легонько
отпихнул его в сторону, начиная сердиться. – Иди, кому сказано! Ну!
В ответ тот с неожиданной силой пихнул Семена, и Головлев
едва удержался на ногах.
– Да-а-ай! – настойчиво повторил дурачок и заморгал
красными глазками. – Да-а-ай!
– Иди ты! Дай ему... А будешь пихаться...
Сенька не договорил. Набычившись, парень («Леша! –
запоздало вспомнил Головлев. – Кажись, он вчера говорил, что его Лешей
зовут») налетел на него, замутузил кулаками в воздухе, лишь изредка попадая по
Сеньке. Но несколько ударов оказались для Семена чувствительными – он был не
готов к такому нелепому нападению. Мальчишка, несмотря на то, что был крупнее
щуплого Головлева, казался ему совершенно безобидным, и теперь он на своей
шкуре прочувствовал, что ошибался.
Закрывая голову скрещенными руками, Семен попятился под
градом ударов, и когда под ногой его исчезла опора, пошатнулся, вскрикнул,
пытаясь удержать равновесие на краю ямы, и в ту же секунду кулак попал ему по
носу.
В глазах у Сеньки потемнело от боли. Взбесившись, не
разбирая, куда бьет, он выбросил вперед ладонь и ребром попал по чему-то мягкому.
– Ау-у-у!
Идиот взвыл визгливым голосом и обрушился на Семена всем
весом. Оба полетели в яму, покатились по склону, обдираясь о сучья, и свалились
на дно, врезавшись друг в друга. В живот Сеньке попали то ли локтем, то ли
коленом, и изнутри его скрутило, а на затылке расплылось что-то горячее.
Сперва у него мелькнула глупая мысль, что он упал головой в
теплую лужу, и Сенька даже представил ее себе: темную воду в асфальтовом
углублении, прогретую солнцем, с плывущей в ней бензиновой радугой. В нос ему
ударил привычный машинный запах. Но в следующий миг пришло осознание, что он не
в городе, а в лесу, где неоткуда взяться ни бензину, ни асфальту, ни даже луже,
потому что последний дождь был неделю назад.
Бензиновая радуга от этого не исчезла – только теперь
переместилась и возникла у него перед глазами: мерцающая, перетекающая из
одного цвета в другой, шибавшая в нос смолой и отчего-то уже не бензином, а
резким потом, от которого хотелось чихнуть. Сенька сморщился, и от этого
простого действия провалился туда, где не было даже радуги – только сплошная
ровная чернота, пахнувшая чужим страхом и долю секунды звучавшая для него как
затихающее скуление.
Татьяна услышала поскуливание из сарая, когда возвращалась с
огорода, отряхивая на ходу от земли вырванный из грядки пучок луковиц. От
удивления она застыла на месте, и сухой комок брякнулся ей на ногу.
Нахмурившись, Таня оглянулась на теплицы, в которых сквозь пленку мутнели два
силуэта, и подумала, не позвать ли отца, но в следующую секунду решила, что
выгонит собаку и сама. Правда, она побаивалась собак, но просить о помощи отца
не хотелось. Да и мать тоже.
Она зашла в полутемный сарай и постояла, дожидаясь, пока
глаза привыкнут к темноте. Поскуливание прекратилось, и Таня настежь распахнула
дверь, надеясь, что собака выскочит сама. «А вдруг сука щенится? Тогда не
выскочит». На всякий случай Таня нащупала слева от косяка старую лопату и
перехватила древко покрепче.
В углу зашевелилось, и вдруг она поняла, что никакая это не
собака, а ее Лешка – сидит там, обхватив колени руками, и плачет, будто скулит.
Она ахнула, отбросила ненужную лопату в сторону и бросилась к нему.
– Господи, Алешка! Маленький мой, что случилось?
Она торопливо ощупала его голову, пробежала пальцами по
спине, грудной клетке... Он был мокрый и холодный, и Таня не сразу сообразила,
что он снова плавал, хотя ему строго-настрого это было запрещено.
– Ты что, тонул? Леша!
Она немного успокоилась, убедившись, что у него ничего не
сломано. Но вгляделась в его лицо, и ей снова стало не по себе: через правую
щеку у него тянулись длинные кровоточащие царапины, на лбу запеклась кровь, а
на скуле темнело что-то – то ли грязь, то ли синяк, она не могла разобрать в
темноте.
Брат протянул к ней руки, и Таня сперва подумала, что он
просит помочь ему встать. «Деревенские избили? Упал? Что-то болит?» Мысли
сменялись в ее голове одна другой, пока она обнимала его, перехватывала чуть
повыше локтей, поднимала, скривившись от напряжения, – все-таки он был
очень тяжелый...
И оборвались, как веревка под тяжелым грузом, стоило ей
разглядеть рукава его длинной футболки.
Они были в розово-красных потеках, и текло с них розовым,
темным, словно разведенным в воде смородиновым вареньем. Одна капля упала
Татьяне на ногу, и она растерянно смотрела, как та стекает вниз и исчезает
темным пятнышком в утоптанной земле.
Кровь. Много крови.
Никаких мыслей больше не было – только разрастающееся,
огромное удивление.
– Лешка? – протянула она, и удивление сменилось
страхом. – Лешка, ты что? Это... твое?!
Но ответ она уже знала. Брат был цел, не считая царапин и
синяка. Кровь принадлежала кому-то другому.
– Что случилось? – шепотом спросила она и, когда в
ответ он невнятно замычал, отчаянно затрясла его, тихо выкрикивая ему в лицо: –
Что?! Что-о?!
Он вырвался у нее из рук, пригнулся, словно боялся, что
сестра его ударит, хотя она никогда не била его, и торопливо заковылял к
выходу.
– Стой!
Но он выскочил наружу и остановился, закрыв лицо ладонями,
чтобы не слепило солнце. Выбежавшая за ним Таня увидела, что по тропинке к дому
возвращается мать, и затащила брата обратно, толкнула на кучу старого прелого
сена.
– Сиди тут! Тихо!
Таня зажала ему рот рукой, и он зажевал толстыми губами, как
теленок, и подставил затылок детским движением, как делал всегда, когда хотел,
чтобы она его почесала. Пока она водила свободной ладонью по его затылку, он
силился что-то сказать, но ему мешала ее рука. В конце концов он отпихнул ее и
выдавил, выпуская слова изо рта вместе с пузырьками слюны – когда волновался,
речь давалась ему тяжело, и даже собственное имя он не всегда мог выговорить:
