Максим Белоусов поднимался по лестнице, подталкивая перед
собой Алису, хотя в этом не было необходимости – она послушно шла, не оборачиваясь.
Задержалась она только на четвертом этаже, возле родительской квартиры, но тут
Белоусов сказал ей в спину одно слово:
– Выше!
И Алиса поднялась на пятый.
Толкнув незапертую дверь своей квартиры, Максим включил свет
и сразу прошел в ванную, где громко загудели потревоженные сонные трубы и
зашумела вода.
– Давай в кухню. – Он высунулся на секунду, стряхивая
воду с рук, окинул ее взглядом и снова скрылся за дверью.
«В кухню так в кухню». Алиса сбросила сандалии, босиком
прошла по полу и оказалась в кухне, где не было ничего, кроме очень чистой и
явно дорогой плиты, подвесного шкафа с посудой и нескольких ковриков, сложенных
пестрыми рулончиками вдоль стены. Без мебели комната показалась Алисе
неожиданно просторной, в отличие от кухни ее родителей, загроможденной
стульями, табуретками и двумя холодильниками.
– Любой, какой тебе нравится, – сказал бесшумно
подошедший Максим.
Он взял один из рулонов и развернул посреди комнаты.
– Мадам, стол к вашим услугам!
– Ты собираешься меня кормить?
Она улыбнулась, и ему подумалось, что девушка вовсе не
кажется напуганной произошедшим.
– Я собираюсь с тобой выпить.
– Я не пью! – запротестовала Алиса, но он уже выливал в
кастрюльку булькающее красное вино, сыпал какие-то душистые специи из крохотных
жестяных коробочек и помешивал варево длинной деревянной ложкой.
Рассматривая его, Алиса заметила, что шорты он сменил на
домашние штаны, и ей стало смешно.
– Максим, а почему у тебя майка порвана?
Он оглядел себя, ничуть не смущаясь.
– Порвал, пока надевал. Торопился.
– Ты выглядишь как жертва разбоя, – она
рассмеялась. – Хотя нет! Ты выглядишь как разбойник!
Он смотрел на нее, невольно улыбаясь, хотя этот день, шедший
с утра наперекосяк, должен был по всем законам подлости завершиться именно так:
ее возвращением поздно вечером с каким-то лощеным хмырем, похожим на актера,
которого он видел с ней уже второй раз, и появлением гоп-компании, членам
которой он едва не переломал руки – настолько был зол и на них, и на нее. Когда
Максим вышел на балкон выкурить сигарету перед сном и понял, что происходит
внизу, он скатился по лестнице как был, в трусах и старой футболке, едва не
вышиб дверь, и чудом удержался, чтобы не впечатать головой в стену того урода,
который стоял возле Алисы, пережав ей шею. Хорошо, что в последнюю секунду
привычка контролировать себя взяла верх.
Максим разлил по чашкам горячий глинтвейн и протянул одну
Алисе, обернув ручку салфеткой, чтобы она не обожглась. Алиса сидела на
сине-зеленом коврике, похожем на море, отпивала маленькими глоточками из чашки,
и он видел по ее глазам, что она снова канула куда-то. Только что была с ним,
улыбалась ему – и вот исчезла, словно провалилась в кроличью нору и помчалась
за невидимым ему кроликом, оставив после себя только тень той Алисы, которую он
знал. Точнее, думал, что знает.
Максим Белоусов, врач тридцати восьми лет, считавший себя
уравновешенным человеком, впал в ярость второй раз за вечер, и, едва
сдерживаясь, чтобы не тряхнуть как следует за плечи девушку, сидевшую напротив,
спросил без всякого предисловия, жестко и зло:
– Алиса, скажи мне, что ты делаешь со своей жизнью?
Ему удалось выдернуть ее из кроличьей норы. Она подняла на
него глаза, и ее улыбка – слегка рассеянная улыбка, живущая в уголках губ и
маленькой ямочке на левой щеке, – исчезла.
– Ты сама понимаешь, что тебе нужна помощь?
Она аккуратно отставила чашку в сторону и поднялась, всем
своим видом словно говоря: «Спасибо за гостеприимство, но мне пора».
– Сядь. Сядь, я тебе говорю! И выслушай меня...
Вместо того чтобы послушаться, Алиса отошла к окну. Теперь
она стояла, отвернувшись от него, – маленькая, хрупкая, как одуванчик,
тонкий стебелек которого вот-вот подломится. Она закрылась сразу, окончательно
и бесповоротно, и он чувствовал, что достучаться до нее будет невозможно. Это раньше
она слушала его и называла «доктор Максим Степанович» – в полушутку-полусерьез,
при встрече рассказывала ему смешные случаи, происходившие с ней в институте, и
с восхищением глазела на его жену. Машка как-то раз отозвалась в презрительном
тоне о рыжей студентке, дочери «нижних» соседей и неожиданно для себя получила
от мужа резкую отповедь – тем более изумившую ее, что в их паре прерогатива
резких язвительных реплик полностью сохранялась за ней. Позже он догадался, что
Машка, с ее непереносимостью красивых женщин в радиусе километра вокруг себя,
всего лишь пыталась дать предупредительный залп, но перестаралась, потому что
Максим не считал Алису красивой. К ней не подходило это слово, которым все чаще
в последнее время называли девушек-моделей, одинаковых, как телевизоры, или
таких женщин, как его бывшая жена.
– Алиса...
– Я никогда не оставлю своего мужа, – наконец сказала
она невыразительным голосом.
– Да мне плевать на твоего мужа! – взорвался
Максим. – Я тебе о другом говорю!
Алиса обернулась, и тонкие загорелые руки взметнулись,
словно она пыталась остановить слова, которые он собирался произнести. От этого
беспомощного, которые детского жеста Максим Белоусов неожиданно смешался и
закончил совсем не так, как хотел:
– Так больше нельзя...
– Мне пора. – Это прозвучало так завершенно, словно она
не собиралась больше говорить ни слова.
Максим пару секунд смотрел на нее, затем покачал головой.
– Ладно. Пойдем, я тебя провожу.
– Макс, здесь один пролет!
– Я тебя провожу, – раздельно повторил он. –
Пойдем.
Они молча спустились и встали возле двери, освещенной
подрагивающим светом старой дребезжащей лампочки. Алиса достала ключи,
позвенела связкой.
– Спасибо тебе, Макс. Мне правда пора.
Ключ провернулся, рыжие волосы мелькнули в темноте коридора,
и дверь закрылась с извиняющимся скрипом.
Максим услышал, как в глубине квартиры крикнули: «Мам, пап,
это я! Вы уже спите?», стиснул зубы и в ярости ударил кулаком в стену.
Когда начальник службы безопасности по фамилии Туканов вышел
из кабинета, у него было ощущение, будто Кирилл Кручинин щелкнул клыками ему
вслед. Он поторопился закрыть за собой дверь, потому что была у Туканова
маленькая, но весьма неприятная фобия: не любил поворачиваться спиной к
собственному шефу. Иногда про себя он звал Кручинина вурдалаком – но только
тогда, когда никто не мог подслушать его мысли.
