– След на голове от удара можете записать на счет ее бывшего
мужа, – наугад предложил Данила и с удовлетворением заметил, что женщина
вздрогнула и покраснела. – Ну, хотел я у нее кошелек отобрать, и слегка не
рассчитал силу.
– А в машину ты меня засунул, чтобы кошелек удобнее
доставать было?
– Угу. А вообще-то нет. В машину я тебя положил, чтобы
удобнее было экстренную помощь оказывать! Ты ведь без сознания валялась, тебе
нужно было помочь. Что ж я, не человек, что ли?
Он нагло ухмыльнулся ей в лицо и подумал, что еще пара минут
– и он добьется своего: она на него бросится. А затем эти двое измолотят его по
полной программе, особенно старший, тот, что приезжал в Голицыно: угрюмый
здоровенный мужик, владеющий неизвестными Даниле единоборствами, стриженый,
накачанный – похоже, все-таки никакой не сыщик, а бывший уголовник из
спортсменов. «Надо было приложить его палкой там, на острове, – мелькнуло
к голове у Прохорова. – Чтоб пару-тройку ребер сломать. Жаль, не
приложил». Второй, веселый лохматый светловолосый парень лет двадцати шести,
казался Даниле куда менее опасным, хотя временами, когда он ловил на себе
холодный взгляд внимательных серых глаз, его охватывало сомнение и в
безобидности второго.
Данилой Прохоровым поначалу, когда его только привезли в эту
светлую квартиру, заваленную книгами и фотографиями, овладело отчаяние
обреченности. Именно от этого на него снизошла бесшабашность, позволявшая бодро
огрызаться на все вопросы красивой измученной тетки, которая чего-то или
кого-то очень сильно боялась – впрочем, не его. Сперва он еще лелеял надежду
переубедить ее, заставить отказаться от расследования, но после первых же минут
допроса понял, что уговорами ничего не добьется. Данила ощущал это интуитивно,
поскольку хорошо чувствовал женщин, и сейчас он отчетливо видел, что перед ним
одержимая. Одержимые встречались ему нечасто, но вполне достаточно для того,
чтобы Прохоров мог сделать для себя некоторые выводы. Одним из них был:
«Никогда не спорь с одержимой».
Он и не стал спорить. Придя в себя, он принялся ее
провоцировать – то расчетливо, то подчиняясь внутреннему чутью, надеясь, что
она выйдет из себя и проговорится. Все женщины в ярости становятся болтливыми,
это он наблюдал не раз. Американка разъярится, и тогда он узнает, кто же она
такая и чего хочет. А узнав, решит, что ему предпринять дальше и что ей
сказать.
В одном Данила был уверен – рассказывать ей правду он не
станет, даже если его будут пытать.
– Что ты собирался со мной сделать? – наклонилась к
нему Виктория. Помада на ее губах давно смазалась, и в уголке остался
скомканный розовый след.
Данила Прохоров смотрел на нее, а в памяти его вставала
другая женщина. Нежная синева ямки на шее, пересохшие губы в крохотных
трещинках – темные, как поздняя черешня, влажный от пота завиток волос под
ушной раковиной... Будь оно все проклято, он никогда не избавится от этого
наваждения!
Эта, в кресле напротив него, была самкой – сильной, хищной,
опасной, как скорпион... Он подумал о том, что ничего не добился бы от нее, а
убить, конечно, не убил бы – кишка у него тонка для такого дела. Ради Танюши он
прикончил бы любого, но не беззащитную же бабу... Даже и скорпионшу.
Баба что-то говорила с холодной улыбкой на изогнутых губах,
а он ничего не слышал: в ушах у него звучал стон, Танин стон, от которого он не
мог избавиться вот уже много лет. С того самого дня...
Тогда он увидел Татьяну с братом случайно: возвращался
летним жарким днем с купания и, разглядев издалека знакомую фигуру, по
какому-то неясному побуждению скользнул в заросли, чтобы не заметили. Они
пробежали мимо, и что-то в ее лице заставило его пойти за ними.
Следить оказалось легче, чем он ожидал, потому что девушка
ни разу не обернулась. Лишь на берегу, когда ее слабоумный брат пошел вперед,
посмотрела на дорогу, но Данила был настороже и метнулся за дерево. Тогда,
рассмотрев ее, он окончательно понял, что дело нечисто: не просто так они с
Лешкой отправились купаться на Курешу.
Он дождался, пока они переправятся на остров, а затем поплыл
за ними следом. Пловец Прохоров был отличный, и ему не понадобилось искать
доску, чтобы оказаться на другом берегу. Любопытство разбирало его все сильнее,
и, едва выбравшись на песчаную отмель, он побежал по следам, ощущая себя гончей
собакой и даже, кажется, чувствуя запах недавно прошедшей здесь девушки.
Но когда он подкрался к яме – дождавшись, чтобы Таня ушла,
оставив брата одного, – то в нос ему ударил совсем другой запах. Запах
крови и смерти.
Данила не особенно испугался. Скорее оторопел в первые
секунды, но затем, поняв, что здесь произошло, пришел в себя и стал ожидать
развития событий с мрачным любопытством. Значит, Танькин дурачок угробил рыбака
и привел сюда сестру, чтобы показать, что он натворил? И что же станет делать
наша нелюдимая красотка?
Когда Прохоров понял, что, то едва не присвистнул, и в душе
его поднялось чувство, похожее на уважение. Он наблюдал из-за кустов, как
Татьяна ушла, как вернулась с лопатой, как закапывала тело, и неслышно исчез с
места происшествия лишь тогда, когда она начала маскировать могилу. Дальнейшее
Данилу не интересовало.
Смерть незнакомого человека не волновала его, он воспринимал
ее с философским спокойствием: любому могло не повезти, и лежал бы сейчас в
яме, присыпанный тонким слоем земли... О слабоумном он тоже не думал: убил и
убил, что с дурака взять? Но мысли его неотрывно кружились вокруг Татьяны, и
вечером, не выдержав, Данила отправился к дому девушки.
Он не мог сказать самому себе, зачем туда идет. Доносить на
нее Прохоров не собирался, и все произошедшее рассматривал исключительно с
позиции собственной выгоды, а какую выгоду он мог извлечь из знания, что Танька
покрывает своего младшего брата? Но когда он увидел ее, провожающую родителей
на вечерний автобус, то сердце у него забилось чаще: он понял, как можно
использовать ситуацию, и его охватило злое предвкушение торжества.
Он едва дождался, когда она вернется домой. Проникнуть в их
сад было делом нескольких секунд, и Данила замер у двери, размышляя, как лучше
поступить: войти в дом или вызвать ее во двор... В доме был дурачок, который
мог помешать, и это останавливало Прохорова – тем более что Данила видел
последствия его гнева. Стучаться в окно ему тоже не хотелось: девчонка могла
попросту не выйти, увидев его.
Размышляя о том, что же ему придумать, Прохоров окончательно
стал воспринимать происходящее как увлекательную игру с такой ставкой, ради
которой стоило бы сыграть и в более опасные игры. Воспоминание о нанесенном
девчонкой оскорблении подогревало его, а мысль о том, что ему предстоит,
будоражила воображение. Он почти собрался постучать, но тут его колебания
разрешились сами собой: хлопнула дверь, и Татьяна показалась на крыльце.
Ему даже не пришлось заманивать ее в сарай: она сама зашла
внутрь, сжимая в руках какую-то тряпку. Когда Данила скользнул следом за ней и
на секунду заслонил собой тусклый вечерний свет, синим прямоугольником падающий
в вязкую черноту сарайного нутра, она обернулась и вскрикнула. И тут же
спрятала за спину то, что было у нее в руках.
