– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Матвей.
– Матюша, нам пора идти, – быстро проговорила Татьяна.
– Я по делам приехал. Ненадолго. – Данила присел на
корточки перед мальчиком. – Тебя как зовут?
– Матвей.
– Матвей... А вы с мамой когда в Голицыно приедете, а,
Матвей?
«Не говори! – мысленно взмолилась Татьяна. –
Только не говори ему! Соври что-нибудь, а еще лучше скажи, что не знаешь!»
– Наверное, в самом начале июня, – солидно,
по-взрослому сообщил Матвей. – Когда у мамы отпуск начнется, тогда возьмем
дядю Лешку и приедем.
Прохоров поднял голову, уставился на Татьяну снизу.
– Значит, когда у мамы отпуск начнется...
– Еще не факт, – процедила Татьяна, холодея от
ненависти к нему. – Может быть, мы к морю поедем.
– Мам, да ты чего! – возмутился Матвей. – Сама же
говорила, что на море денег нет! Я хочу в Голицыно! Там...
Мать метнула на него короткий взгляд, и он осекся, как будто
его задело острым краем ее ненависти. Что он такого сказал?!
– К морю – это тоже хорошо, – усмехнулся
Прохоров. – Хотя у нас все-таки лучше. Так что приезжай, я тебе в лесу
покажу дупло, где дятлы гнездо соорудили.
Теперь он обращался только к мальчику, подчеркнуто игнорируя
Татьяну.
– А вы откуда про дятлов знаете? – заинтересовался Матвей.
– Так я тоже в Голицыно бываю. Последние шесть лет, правда,
не приезжал, но в этом году обязательно приеду. Гнездо тебе покажу, если
захочешь.
– Что, там и дятлята будут? – восхитился Матвей.
– Обязательно будут. Приедешь?
– Сто пудов!
– Вот и договорились. Ну, бывай. Мать не давай в обиду.
Он поднялся и зашагал к машине, не обернувшись на Татьяну.
– Мам, а что это значит – не давать в обиду? –
затеребил ее Матвей. – Тебя что, кто-то обижает? А? Ну скажи!
– Нет, – выдавила она, провожая взглядом отъезжающий
джип. – Никто меня не обижает, Матюша.
Она представила, как Прохоров несется на своем джипе по
трассе, отчетливо вообразила «КамАЗ», вильнувший на встречную полосу, и груду
железа, в которую превратится машина Прохорова, попав под его колеса. Она отдала
бы двадцать лет жизни за то, чтобы стать ведьмой и иметь возможность насылать
проклятия на людей. А еще лучше – просто убивать их силой мысли. Хотя бы
одного. Только одного.
Алиса
Сегодняшний день выдался солнечным и безветренным, и по
дороге к родительскому дому я с удивлением наблюдала людей, кутавшихся в плащи
и куртки. А они платили мне таким же недоумением во взглядах, которые бросали
на мои летние хлопковые брюки и топ на тонких бретельках. Папа называет эти
бретельки, а за ними и сами топики «лямочками». У него это звучит смешно и
нежно: «А, опять ты сегодня в лямочках!»
Мои неразлучники, разбудившие меня с утра своей болтовней,
умеют смеяться. Да-да, не удивляйтесь – они издают негромкие звуки, похожие на
простуженный смех очень старого человека, радующегося тому, что ему отпущен еще
один день жизни. Муж хохотал до слез, услышав их, и ушел на работу посмеиваясь.
Я рада, что они привлекают его внимание.
Знаете, я классифицирую людей по смеху. Есть люди, которые
смеются, как вода звенит в ручье – обычно такой смех свойственен стеснительным
женщинам. Есть гогочущие, как гуси. Есть похрюкивающие – их очень много. Как ни
странно, самым прелестным смехом, какой я когда-либо слышала, смеялась одна из
самых глупых девушек, встретившихся в моей жизни. Я бы даже сказала, что она
была набитой дурой. Но при этом смех ее был просто удивителен – заразительный,
звонкий, переливистый, ну просто рассыпающаяся драгоценность, а не смех.
Мой муж смеется резко, словно выкашливая из себя звуки, и
услышать это можно нечасто. При мне он расслабляется, к тому же я умею
рассмешить его – не специально, так получается само собой. А моя мама смеется
тихо, словно хитрая мышка, утащившая сыр из мышеловки и радующаяся своей
ловкости. От ее смеха я сразу начинаю улыбаться во весь рот, и папа говорит,
что я становлюсь похожей на мартышку.
Возле родительского дома я на секунду останавливаюсь, потому
что мне кажется, будто привычный порядок их тихого двора нарушен. Но затем
убеждаюсь, что все на своем месте: Викентий Степанович из второго подъезда
висит на турнике, «пистолетиком» поднимая ноги в растянутых трико – ему скоро
семьдесят, но он собирается прожить до ста десяти и «выглядеть в гробу бодрым
старикашкой», как он сам говорит; тетя Света, прозванная детьми «Полбатонша» за
любовь к сильно декольтированным платьям, выгуливает на поводке свою
беспородную кошку; Ираида Карловна, кряхтя, рыхлит клумбы, которые она из года
в год засаживает нарциссами, а те упрямо вянут – она уверена, что ей назло.
Помните песню «Биттлз» – «Элеонора Ригби»? Она и про этих
людей тоже. Я здороваюсь с ними, а Викентий Степанович подмигивает мне и,
спрыгнув с турника, показывает большой палец – это значит, что ему пришелся по
душе мой сегодняшний наряд. Он у нас большой эстет, особенно если дело касается
открытых женских плеч и спин.
По лестнице мне навстречу сбежал человек, которого я узнала
еще на первом этаже по шагам, и мне захотелось проскочить мимо него как можно
быстрее, а еще лучше – стать незаметной и слиться с чужой дверью. Но не
получилось ни первое, ни второе. Максим Белоусов, которого я знаю как Макса, а
его пациенты – как Максима Степановича, остановился, заметив меня, а затем стал
спускаться неторопливо, словно считая про себя шаги. Я-то их точно считала. Он
прошел пять ступенек, прежде чем встал возле меня и улыбнулся – но так, будто
он совсем не рад меня видеть, вежливой холодной улыбкой.
– Привет, Алиса.
– Привет.
Максим – мануальный терапевт. Люди записываются к нему в
очередь за месяц, потому что его огромные грубые руки – красные, устрашающего
вида, в веточках лопнувших сосудов – умеют избавлять их от боли. Когда у папы
заболела спина, Максим вправил ему позвоночник двумя нажатиями. Дело
происходило при мне, но я даже не заметила, чтобы он что-то сделал: всего лишь
дотронулся растопыренными ладонями до папиной спины, подержал так, а потом лицо
у отца изменилось – расслабилось, будто потекло. «Ну вот и все, – сказал
тогда Максим Степанович. – Не нужно больше тяжести на спор поднимать». И
подмигнул мне, как будто знал точно, что именно поднимал папа. Маму, да. Вместе
со стулом, на котором она сидела.
Максу тридцать восемь лет, и у него невероятно красивая
жена. Даже деревья перестают качаться от ветра, когда она идет к дому, и
замирают всеми ветвями. Даже подвальные кошки забывают о своих мисках и
оборачиваются ей вслед. Чуют свою, наверное, потому что жена Макса похожа на
рысь в человеческом облике, и, когда я встречаю ее, мне всегда кажется, что по
ночам она носится по крышам и охотится на крыс – просто так, ради тренировки.
