Месяцы проходили один за другим.
— Нет, я назову лучше русским именем… Сына я назову — Лель!.. А дочку Купавой!.. Это будет патриотичней!..
Мисюсь стала задумчива.
Она не носилась больше по луговым пожням, а стояла в станке. Ее поджарый живот округлился. Набухали соски. В глазах появилось особое выражение, которое раньше не наблюдалось. Я гладил ее по упругому животу, прижимался к тоненькой шейке, называл нежными именами:
— Мисюсь!.. Мисюська!.. Мой верный друг!..
А революция углублялась и углублялась…
И вот…
В тусклый январский вечер, когда на снег легли синие тени и замигали первые звезды, на дворе послышался топот. Сорвались и завыли собаки.
Я выглянул в окно.
Группа вооруженных солдат, в папахах и полушубках, грубым хохотом наполнила двор. Ворота конюшни были раскрыты настежь.
Страшная мысль сверкнула в мозгу.
Я выхватил из под тюфяка наган и бросился в кухню. Дверь была заперта на ключ. Я пробежал анфиладу комнат и, через веранду, выскочил в сад. Утопая по колено в снегу, я бежал с криком к конюшне.
Снова раздался топот. Хлопнуло несколько выстрелов в воздух. Знакомый голос, точно серебряный колокольчик прозвенел в последний раз, прощаясь со мной навсегда:
— Ио-го-го-го-го…
И когда я выбежал на дорогу, кавалькада скрылась за поворотом…
Ольгин штаб
В маленьком гарнизоне
1
Старый полк русской конницы, пронесший Георгиевский штандарт сквозь картечь бородинского боя и огонь виноградных полей Фер-Шампенуаза.
Полк имени Ольги, королевы вюртембергской Ольги Николаевны, чье дарованное, по завещанию, серебро на пятьдесят полных кувертов, библиотека, гусарский мундир и много других вещей хранились, как реликвия, под стеклом офицерского клуба в Ольгином Штабе.
А полвека спустя, другая Ольга, юная семнадцатилетняя княжна, стала шефом. И в конном строю, в белом ментике, отороченном темным барашком, в доломане василькового цвета с золотыми шнурами, зардевшись от девичьего смущения, вела полк елисаветградских гусар перед отцом, императором Николаем II, на одном из царскосельских парадов.
Золото с белым и голубым — точно снег в яркий солнечный день. А кони, все как один, вороные, с чулками и белыми звездами во втором эскадроне…
Варшавское шоссе, прохлестнув Мариамполь, катилось на юг. Слева зеленели чахлые нивы и перелески бедной литовской равнины. Справа серел четырехугольник низеньких, старых, совсем вросших в землю, деревянных построек — манежей, церковки, гауптвахты и флигелей.
Зимой все покрыто жидкою снежною шубой. Белая тишина наводит печаль. Еще тоскливей, пожалуй, в темные осенние вечера, когда ветер гуляет по чистому полю и поет старую литовскую песню. А ветер особенный, день и ночь свистит напролет и жалит щеки не хуже мороза.
Тридцать верст до железной дороги в одну сторону, шестьдесят пять в другую. Только гусары в красных штанах да лошадиные морды. Никакой пищи уму, если не считать пульки в винт или в покер, или партии в карамболь на маленьком, красного дерева, с бронзовыми оковками, старинном вюртембергском бильярде.
Невеселая штаб-квартира!..
Гусары стояли на самом немецком пороге. И в первый же день войны, согласно мобилизационного плана, занимали Эйдкунен. С этою целью держались всегда наготове три офицерских разъезда. А у казначея хранились три холщовых мешочка, в которых лежало по тысяче золотых марок на каждый разъезд.
Граница была рядом, тут же, за речкой Шешупой. И если подняться на крышу конюшни, можно было увидеть в бинокль немецкий поселок, с высокою кирпичною киркой, с каменными домами, с разбегающимися во все стороны шоссированными дорогами.
В клубе читались сообщения про немецкую армию. Господа офицеры накалывали флажки на трехверстке и гуляли с циркулем по немецкой земле.
На третьи сутки полагали занять Кенигсберг — старый славянский Кролевец.
Кто бы подумал, что через несколько лет, гусары к нему и впрямь подойдут, на расстояние орудийного выстрела?..
2
Полковой командир, барон Криденер — высокий, сухой человек, с гладким черепом, с орлиным породистым носом, с бледно-голубыми глазами. С незапамятных пор, со времен меченосцев, его знаменитый герб — три серебряных грифона на алом щите, занесен в родословные книги Курляндии.
Барон — старый армейский служака, «трынчик», сидевший вечно в манежах или в эскадронных цейхгаузах. Женат на богатой помещице, тихой, болезненной женщине, детей не имел и продолжал служить по привычке.
Барон даже метил в бригадные генералы и имел полное к тому основание, если бы не трагический случай, вычеркнувший его навсегда из кандидатского списка. Это случилось за несколько лет до войны, в летнюю ночь, тихую, теплую, когда июльские звезды загорелись над Ольгиным Штабом…
Началось с того, что денщик Добровольский, бравый черноусый гусар из хохлов Каменец-Подольской губернии, прибежал в караульное помещение и поднял тревогу. Гусары ожидали со дня на день приезда Желтой Опасности — грозного командира корпуса, генерала Павла Карловича фон Ренненкампфа. Через каких-нибудь пять минут со всех сторон забегали люди.
— Седлай! — кричали бородатые вахмистры, с шевронами на рукавах, с золотыми александровскими медалями на шее.
— Тир-лир-лир-ли! — заливалась труба.
Гусары выводили из конюшен больших, цыбатых, вороных лошадей. Запрягали патронные двуколки и кухни. Господа офицеры, затягивая на ходу походное снаряжение, выбегали из флигелей, направляясь в свои эскадроны.
«Не иначе, как ночной поход в Вилковишки, чтобы на рассвете ударить по железной дороге!.. Потом, обед с трубачами и выпивкой в уланском полку!.. Будет несколько „мертвых тел“!.. Это, как пить дать!.. Уланы толк понимают!..» С такими приблизительно мыслями, выплясывая на ходу что-то вроде мазурки, мчался полковой адъютант, Кока Пономарев, по направлению к командирскому флигелю, за инструкциями. Взор его буравил четырехугольник казарм и конюшен, пытаясь разглядеть в ночном сумраке поднявшее тревогу начальство — кряжистую фигуру командира корпуса, в желтых казачьих лампасах, с рыжими подусниками, с двумя белыми крестами на широкой груди… Или кого-либо из его свиты… Или, наконец, вестовых с лошадьми, на которых Желтая Опасность прибыл в полк…
«Никого!.. Вот так история с географией!.. Должно быть, у командира!..» Легкими шагами адъютант взбежал на три ступеньки террасы, поправил сползавший с плеча ремень и складку на кителе, щелкнул венгерскими шпорами и толкнул дверь.
А через минуту, бледный, с выпуклыми глазами, летел тем же аллюром на полковой плац, где уже строились эскадроны, размахивал в воздухе правой рукой и кричал:
— Ком-ман-ди-ра уб-били!..
