«Но почему же мы сидим здесь и мокнем, как губки, и безнаказанно расстреливаемся? — вставал другой вопрос. — Как это хорошо выходило у Румянцева, Суворова и Паскевича… Они ходили, разбивали, брали в плен… торжествовали. А мы… сидим. А главное, мы сидим, а нас расстреливают.
Но ведь известно, что и Румянцеву, и Суворову и другим приходилось быть и под таким дождем и в такой слякоти… На Альпах тоже ведь было холодно и, наверно даже куда тяжелее, а все пройдено и пройдено со славой. Вот эти проклятые немцы — им хорошо! Как их поддерживает артиллерия — в обиду не дает никак. К ним не подойти.
Сколько наложили они из нашего 1-го батальона, — страшно подумать… Почему же они тогда сидят? Вот это, действительно, непонятно. Будь мы в таком положении, как они, мы бы их загнали за границу в один прием… А ведь и они выплескивают воду так же, как и мы, — я сам вчера видел…
И прав Великий Суворов, учивший солдат, говоря: „Если нам тяжело, то и неприятелю не легче“…»
Этот афоризм подействовал на подпоручика успокаивающе и он даже улыбнулся.
Прошло еще два часа. Навязчивые мысли стали возвращаться еще более дерзкими, еще более настойчивыми. На нервы действовали, почему-то особенно, намокшие колени брюк. Шинель уже давно намокла и набухла так сильно, что стесняла дыхание… Хотелось встать и бежать… бежать обсушиться, хотелось заснуть… хотелось покоя…
«Хотя бы ранило меня, вот было бы счастье: лазарет, тепло, чистое белье, вкусная пища, почет… и жизнь со всеми ее прелестями…»
И тут же приходило в голову само собой: «Какой же я подлец. Что было бы, если все думали так и старались уйти? Кто бы воевал?.. Кто обязан подавать пример? Мы, кадровые офицеры… это наша профессия… Государство нас даром учило… нам платило жалованье… мы приняли присягу… Наконец, я служу в полку, в котором предки мои совершали легендарные подвиги, не считаясь ни с погодой, ни с временем, ни с численностью врага… они были герои духа и долга… Нет, — лучше не думать».
Часы тянулись мучительно медленно. До рассвета оставалось два часа.
Сидеть стало невыносимо. Хотелось встать, но ноги затекли и ныли: «Слава Богу, кажется ревматизм… это предлог… я больше не могу… пойду доложу ротному, что заболел…»
И вдруг пот выступил у него на лбу…
«Ревматизм?!. Болеть в такое время?.. Вы опять оставили свое место? — скажет ротный командир, а, может быть, добавит: — Вы позорите полк, уходите, — такие офицеры нам не нужны…» Где же выход?
— Ваше благородие, хотите сахару с хлебом? — прозвучал бас Ковтуна. — Вы, сказывают, ничего не ели. Тут у меня завалялось яичко, — сказал он, просовывая все в дыру.
— Спасибо, дорогой, мне не хочется, — ответил подпоручик, мягко отстраняя руку.
— Ваше благородие, вы ешьте, все же легче на душе будет. Я положу все сюда, — сказал он, укладывая что-то под ставню… и опять наступила тишина.
«Нет! Довольно! Прочь все мысли!
Нужно терпеть, нужно взять себя в руки. Почему Ковтун ни на что не жаловался, почему он всегда такой ровный и вечно бодрый?.. Потому, что он военный, а я нет.
Боже! Укрепи мою волю, дай мне сил перенести испытание! Спаси меня от позора и бесчестия!..» — С этими словами, вырвавшейся молитвы подпоручик встретил рассвет.
— Ваше благородие, немцы!!! Глядите! Глядите!.. — Из немецких окопов вылезали фигуры в черных шинелях и быстро выстраивались.
— Ну, ребята, приготовсь! — скомандовал мгновенно овладевший собой подпоручик, и глаза его засветились непоколебимой решимостью.
— Ваше благородие, гляди, какая масса прет! — воскликнул Сазонов.
… — Постоянный!.. Часто — начинай!!! — скомандовал подпоручик.
Порывисто шли немцы. Артиллерия наша почему-то не стреляла. Пулемета при роте не было, и приходилось рассчитывать только на свои собственные силы.
…Лихорадочно работали затворы. Сотнями вылетали стрелянные гильзы… а немцы шли твердо и ровно… даже не видно было, несли ли они потери. Их было так много, что казалось, что рота будет стерта с лица земли.
Рота развила максимальный огонь. Затрещало и справа и слева, забухала артиллерия и все слилось в сплошной гул.
Вдруг немцы бросились в атаку…
— Ребята, не робей! — донесся могучий голос Ковтуна.
— Не робей, ребята! — громко прокричал подпоручик, с мрачной решимостью извлекая шашку.
Тут только он заметил, как рухнули сразу четыре впереди бежавших немца.
— Наша берет! — воскликнул он.
— Наша, наша берет!.. — прокатилось по цепи. Один за другим падали немцы. Ряды их разорвались… Кто бежал назад, кто беспомощно лежал в грязи…
…Атака была отбита…
«Если нам тяжело, то и неприятелю не легче»… — еще раз вспомнились слова великого Суворова и подпоручик гордо стоял по щиколотку в воде, мокрый и голодный, но упоенный всепоглощающей победой…
А через час по цепи радостно пролетело:
— Вечером придет смена!
«Молекулярная» работа
…Лучшие идеи и распоряжения обращаются в ничто, если в армии отсутствует «молекулярный» героизм…
Ген. Н. Н. Головин
На опушке большого мрачного леса кипела лихорадочная работа. Тысячи лопат, как когти громадного чудовища, врывались в землю все глубже и глубже, впиваясь в корни недоумевающих сосен; и начинало казаться, — нет уже силы, которая могла бы оторвать это чудовище, зацепившееся за опушку, иначе, как не вывернув весь лес…
Это закреплял за собой только что взятую у немцев позицию славный Z-ский полк.
Если на опушке леса кипела жизнь, или, вернее, шла борьба за ее сохранение, то в глубине его царили смерть и страдания.
Здесь тоже кипела работа: санитары с фонарями и носилками, усиленные частями резерва, отыскивали и выносили раненых и складывали рядами убитых. Количество первых с каждой минутой все уменьшалось, зато количество вторых все возрастало.
Убитые лежали длинными шеренгами, ожидая, когда будет готова для них братская могила, в этом неожиданном для них месте последнего упокоения… А из леса, со всех сторон, их все несут и несут горбатые силуэты солдат, сгибающиеся под тяжестью несомых ими тел, у которых так жалко и беспомощно висят безжизненные руки…
Но не будем задерживаться в этом печальном месте… Здесь слышны стоны раненых… Здесь слышны циничные разговоры санитаров, спорящих о сапогах и шинелях у не остывших еще тел… Здесь снимают с убитых кошельки, кольца, часы и разные ценные вещи. Здесь тяжело…
Подойдем к опушке и посмотрим, что делается там с людьми, вышедшими живыми из этого кошмарного боя и ждущими нового, к которому они так лихорадочно готовятся.
На опушке светло, как днем. Луна полным своим и равнодушным ко всему ликом смотрит с высоты безоблачного прозрачного неба на редкую картину…
