Я сажусь на первую ступеньку, положив рядом пакет с едой, и жду, жду, жду.
Проходят часы. Батарея телефона села до опасного минимума. Солнце опускается за горизонт, застрекотал сверчок. Я начинаю дремать, но, когда теплый осенний воздух становится холодным, просыпаюсь и смотрю на часы: уже перевалило за полночь.
Я снова набираю сообщение.
«Твоя еда стынет».
– Какая еда?
От удивления я чуть не роняю телефон.
– Откуда ты, черт побери, взялась? – спрашиваю я Хартли.
– Могу спросить у тебя то же самое.
Она подходит ближе, и до меня доносится запах… жира? На ней что-то типа униформы: черные брюки, потрепанная белая рубашка с короткими рукавами и громоздкие черные ботинки.
– Работала? – спрашиваю я.
– Что? Значит, ты не считаешь, что это крутой наряд для клуба? – Она показывает рукой на себя.
– Круче не придумаешь. – Я беру ее ужин и жестом прошу подниматься по лестнице. – Но выглядишь смертельно уставшей. Какими бы классными вещами ты ни была занята сегодня, они совершенно тебя измотали.
– Угу.
Вздохнув, Хартли ставит ногу на первую ступеньку, а потом поднимает глаза на лестницу и смотрит так, будто подняться по ней – невыполнимая задача.
Но хорошо, что я здесь.
Я беру ее на руки.
– Я могу и сама дойти, – говорит Хартли, но возражение получается слабым, да и к тому она уже обняла меня руками за шею.
– Ну-ну.
Девчонка легкая как перышко. Но я поднимаюсь по лестнице медленно. Она впервые позволила прикоснуться к себе, и мне это нравится. Даже очень.
Обстановка в ее квартире все такая же мрачная, как и накануне. Но в комнате чисто и свежо. На узком подоконнике стоит стеклянная ваза с маргаритками, но она не особо-то способна сделать интерьер веселее.
Хартли наблюдает за мной.
– Мне казалось, что это пятно цвета поможет немного оживить обстановку, – сухо говорит она.
– Не уверен, что это в принципе возможно.
Подойдя к маленькому напольному шкафчику, я открываю дверцу микроволновки. Ух ты, даже не знал, что такие старые модели печей еще существуют. У меня уходит одна секунда на то, чтобы понять, как работает эта дурацкая штуковина.
Пока буррито подогревается, Хартли скрывается в ванной. Желая хоть чем-то себя занять в ожидании нее, я открываю шкафчики, чтобы найти что-нибудь перекусить. Мне попадается лишь коробка с крекерами. Все остальное – консервы.
– Закончил разнюхивать? – недовольно спрашивает она из дверного проема.
– Нет.
Я заглядываю в мини-холодильник – в этом жалком подобии кухни не хватит места на нормальный – и изучаю его скромное содержимое. Сливочное масло, молоко, маленький пакет апельсинового сока, кое-какие овощи и пластиковые контейнеры с уже приготовленной едой.
– В воскресенье я готовлю себе на всю неделю, – смущенно объясняет Хартли. – Так мне не нужно волноваться о том, что поесть.
Я беру один из контейнеров, осматриваю его и ставлю на место.
– Здесь только ужины, – замечаю я.
Хартли пожимает плечами.
– Ну да. На завтрак я обычно съедаю злаковый батончик или какой-нибудь фрукт, а обедаю в школе. По выходным работаю и на обед обычно времени нет.
И тут до меня доходит, почему она накладывает себе столько еды в столовой. Совершенно очевидно, что у этой девчонки туго с деньгами и полно проблем. Мне тут же становится очень стыдно, когда я вспоминаю, как несколько дней назад съел весь ее обед.
Я проверяю таймер на микроволновке. Остается чуть больше двадцати секунд. Куча времени на то, чтобы набраться смелости и спросить:
– Почему ты не живешь со своей семьей?
Хартли напрягается.
– Мы… не сходимся во мнениях, – отвечает она, и я удивлен, что смог получить такой ответ.
Мне хочется, чтобы она объяснила, но Хартли упрямо молчит, а я не настолько глуп, чтобы давить на нее и требовать подробностей. Раздается сигнал микроволновки. Когда я открываю маленькую дверцу, от буррито исходит пар, и мне приходится воспользоваться бумажным полотенцем, чтобы вытащить тарелку и не обжечься.
– Пусть немного остынет, – предлагаю я.
Хартли раздражена, словно эта задержка невыносима, потому что ей придется провести со мной больше времени. Я еще никогда не встречал девушку, которая не хотела бы побыть в моей компании.
Хартли подходит к дивану, садится и расшнуровывает свои туфли, а потом откидывает их в сторону, как будто они повинны в каком-то чудовищном преступлении. Она молчит некоторое время, а когда заговаривает, в ее голосе слышится разочарование.
– Зачем ты принес мне еду, Истон?
– Волновался за тебя. – Я достаю из кухонного ящика нож и вилку. Хотя зачем ей целый ящик? У нее всего-то две вилки, два ножа и две ложки. – Почему ты ушла из школы посреди учебного дня?
– Мне пришло сообщение от босса, – признается она. – Освободилась смена, и я не могла отказаться.
– Как долго длятся эти смены? – спрашиваю я, потому что она ушла из «Астора» около полудня и появилась дома после полуночи. Ее не было двенадцать часов. Для работы официанткой с неполной занятостью это как-то слишком долго.
– Эта была двойная, – отвечает Хартли. – Двойные смены – это полный отстой, но иначе мне не получить рабочие часы. У нас есть еще две официантки, у них маленькие дети, и им эти часы нужнее, чем мне.
Я вспоминаю про ее пустые кухонные шкафчики и начинаю сомневаться в этом заявлении. Ей рабочие часы тоже нужны, еще как.
А может, и нет. Ну, у меня же есть деньги. Не знаю, сколько может стоить эта дыра, но вряд ли больше, чем десятая часть того, что я получаю в месяц на расходы. Я точно не потеряю покой и сон, если поделюсь с кем-то своими наличными.
Я сервирую ужин на кофейном столике вместе с салфеткой и стаканом воды, одновременно пытаясь придумать способ, как предложить ей деньги и не обидеть. Хартли даже не шевелится, чтобы взять вилку, и тогда я сажусь на другом конце дивана и скрещиваю руки на груди.
– Ешь, – приказываю я.
Она медлит.
– Боже мой, я не сыпал туда яда, глупая. Ты же голодная. Ешь!
К счастью, долго уговаривать мне не приходится. Хартли впивается в буррито с восторгом ребенка в рождественское утро и одним махом съедает сразу половину, лишь потом немного сбавив темп, что лишь доказывает, насколько она проголодалась.
Мне с трудом удалось уговорить ее принять от меня буррито за десять долларов. И как же мне убедить эту девчонку взять пару тысяч долларов?
– Почему ты никому не говоришь, что работаешь?
