В прошлом советские планы “всеобщего и полного разоружения” были пропагандистскими ходами. Вот и сейчас бывший заместитель Громыко Корниенко и начальник Генштаба Сергей Ахромеев, рекомендовавшие выдвинуть такое предложение, полагали, что США его отвергнут
[983]. Горбачев же не только приветствовал новый план как смелую инициативу, которая придется по душе Рейгану, но и сам всерьез в него поверил. “Я могу точно установить примерное время, когда Горбачев сделал ставку на прямой диалог с американцами на высшем уровне, – вспоминал Черняев. – Это самое начало 1986 года. Отсюда – знаменитое заявление о безъядерном мире к 2000 году”
[984]. Добрынин считал, что этот план “адекватен и реалистичен”, охватывает “целый комплекс вооружений”, имеет “четкий график”, “учитывает последние американские предложения” и предоставляет “внятную и реалистичную основу для компромиссов, хотя, конечно же, переговоры еще понадобятся”
[985]. В этом смысле, добавляет Грачев, “традиционная советская форма становилась необходимой платой за внесение нового содержания”
[986].
Горбачев представил свое предложение как автономную инициативу и не стал заявлять о нем на партийном съезде, как это делалось обычно. В то же время, объявив о нем на весь мир, а не сообщив в частном порядке одним только американцам, он подкрепил мнение многих людей в Вашингтоне (да и в Москве), что это очередная пропаганда. Впрочем, Шульц усмотрел в этом предложении “первое указание на то, что Советы заинтересованы в поэтапной программе ликвидации”, а Рейган не только согласился, но и захотел пойти дальше. “Зачем ждать конца века, чтобы избавить мир от ядерного оружия?” – спрашивал он Шульца. “Конечно, – записал он в дневнике в тот же вечер, – тут есть пара острых моментов, которые еще предстоит обдумать. Но в любом случае это чертовски ловкий пропагандистский ход”
[987].
Тем временем, целый ряд факторов – советские войска, по-прежнему остававшиеся в Афганистане, кубинцы в Никарагуа, причастность ливийцев к взрыву, прогремевшему 5 апреля 1986 года на дискотеке в Западном Берлине, которую посещали американские военные, игнорирование Горбачевым дальнейших предложений Рейгана о совместной разработке стратегических оборонных программ, – ослабил желание президента провести еще один саммит, а если на горизонте не намечалось никакого саммита, как добавляет Мэтлок, “Рейган просто терял интерес”
[988]. Сам же Горбачев опасался, что у Рейгана произошел “откат” после Женевы
[989]. Вашингтон послал два военных корабля в Черное море, и они оказались всего в 10 километрах от южного берега Крыма, где тогда отдыхал Горбачев; потребовал отозвать из США пятьдесят дипломатов, обвинив их в шпионаже, и нанес бомбовый удар по Триполи в отместку за взрыв в Западном Берлине
[990]. “Не навалился ли на Рейгана весь американский ВПК? – терялся в догадках Горбачев. – Не затравили ли его советники, намекая, что… президент поддался ‘магнетизму Горбачева’?” (Возможно, последняя мысль казалась Горбачеву особенно привлекательной.) “Не напугался ли сам Рейган, что слишком далеко пошел в ‘уступках Советам’?”
[991]
Горбачев отчасти проецировал собственные страхи, приписывая их своему американскому коллеге. Ведь советский лидер попал в опасную ловушку. Если, как он подозревал, Рейган использует СОИ для запугивания, то решительные возражения Москвы лишь подтверждают правильность замысла президента. На заседании Политбюро 8 мая Горбачев говорил, словно оправдываясь: “В чем мы уступили? Откровенно говоря – да ни в чем!”
[992] Он тешил себя иллюзией, что Вашингтон больше всего опасается экономического процветания Москвы, а потому пытается втянуть Москву в дорогостоящую гонку вооружений
[993]. Он обвинял не самого себя, а других советских переговорщиков в привязанности “к старым подходам”
[994]. Он предостерегал своих соратников от того, чем занимался сам: “не суетиться, не дергаться, не нервничать. Нет для этого оснований. Не отступать от курса Съезда”
[995].
В конце концов, уже не Рейган, а сам Горбачев сгорал от нетерпения, но лишь после того, как его тревогу уняли Миттеран и не кто иной, как Ричард Никсон. Президент Франции нанес ответный визит в Москву в июле 1986 года. Миттеран сообщил, что уже задавал американцам некоторые из тех вопросов, которые больше всего беспокоят Горбачева: хотят ли они, чтобы Москва сократила свой военный бюджет и начала расходовать больше средств на экономическое развитие? Или же “США стремятся измотать Советский Союз путем гонки вооружений”? Миттеран откровенно сказал Рейгану, что “первый выбор означает мир, а второй – войну”. В итоге у него осталось убеждение, что Рейган “интуитивно стрем[и]тся к тому, чтобы положить конец нынешней ситуации”, и что, “в отличие от ряда других американских деятелей, Рейган – отнюдь не машина. Это – живой человек”. “Это очень серьезная информация, – ответил Горбачев, – Я фиксирую это обстоятельство как еще один важный момент”
[996].
А 18 июля Горбачев встретился в Москве с Никсоном. “Я знаю президента Рейгана уже давно, больше тридцати лет, – сказал Никсон. – У меня создается твердое впечатление, что он считает дело американо-советских отношений своим личным делом”. А еще Рейгана очень растрогала встреча в Женеве. “На него произвело большое впечатление не только содержание ваших бесед, но и ваша личная приверженность делу мирных отношений между нашими странами… Он также считает, что у него сложились определенные личные отношения с вами, и в силу этого он полагает, что вы вместе сумеете прийти к договоренностям”
[997].
