Планирование экономической реформы началось сразу же после окончания январского пленума. В середине февраля Горбачев несколько дней провел в Латвии и Эстонии. Он еще не догадывался о волнениях, которые вскоре произойдут в Прибалтике, но, конечно, прекрасно понимал, что эти республики, насильственно присоединенные к СССР в 1939 году и вторично после оккупации фашистами, – потенциально неспокойный регион. Возможно, это и побудило его дать своего рода обещание, которое потом будет преследовать его: “самыми трудными будут два-три года”, а потом “дело развернется окончательно, мы начнем наращивать темпы”
[1058]. Но прежде необходимо было провести радикальные реформы.
Сколько бы Горбачев ни жаловался в 1986 году на бедственное состояние экономики, итоговые годовые показатели оказались не такими уж плохими, особенно по сравнению с показателями последующих лет. По свидетельству Рыжкова, национальный доход увеличился на 4 %, производительность труда выросла на 4,9 %, промышленное производство – тоже на 4,9 %
[1059]. А вот итоги января 1987 года оказались провальными. 12 февраля начальники Госплана и Госснаба СССР явились на заседание Политбюро с дурными известиями: лишь 67 % продукции машиностроения имеет “приемлемое” качество; изделия советской легкой промышленности общей стоимостью 3 миллиарда рублей так и не нашли покупателя; 29 из 32 железнодорожных сетей не выполнили план; страна лишается половины добытого металла в результате несчастных случаев
[1060]. Такие цифры, вспоминал Горбачев, внушали серьезные опасения, что экономический план 1987 года “рухнет как карточный домик”
[1061].
Прежде чем уехать 9 марта в короткий отпуск в Пицунду, Горбачев решил провести пленум по экономической реформе и попросил нескольких коллег приступить к его подготовке
[1062]. В “отпуске” он изучал множество материалов и устраивал совещания с правительственными чиновниками и учеными-экономистами. Вернувшись в Москву, он созвал Рыжкова, Яковлева, Медведева, Болдина, экономистов Аганбегяна и Абалкина, а также других специалистов. На этой неформальной встрече, длившейся четыре часа, все вроде бы сошлись на том, что радикальные реформы в экономике необходимы. А вот в вопросе о том, какими именно должны быть перемены, наметились расхождения. Десятилетиями государственные плановики задавали показатели, регулировали снабжение, а потом награждали или наказывали предприятия в зависимости от количества выпущенной ими продукции. Удавалось ли продать эту продукцию, никого не интересовало. Рыжкову хотелось сохранить “количественные показатели”, наряду с контролем над поставками и ценами: таким образом, государство не выпустит из своих рук экономику. Экономисты же хотели существенно ослабить механизмы министерского контроля, позволить предприятиям самим задавать плановые показатели по производству и самим решать вопросы снабжения, а вознаграждение получать в зависимости от объема проданной продукции и полученной прибыли. Абалкин говорил: “Нельзя предложения по перестройке поручать тем, кого они касаются [то есть правительственным плановикам]”
[1063].
Разногласия упорно сохранялись. Экономисты почти открыто насмехались над оппонентами. Николай Петраков, будущий экономический советник Горбачева, позднее заметил: “У нас действительно есть конкуренция – но только конкуренция потребителей из-за товаров. Чушь какая-то! Это производители должны конкурировать между собой и бегать за потребителями, а не наоборот”
[1064]. Между тем Рыжков подчеркивал, что опасно опустошать центральные государственные (и партийные) институты, которые так или иначе пока еще скрепляют систему. Он жаловался, что он и его министры по-прежнему отвечают за общее экономическое благосостояние страны, а предлагаемые реформы лишат их способности это самое благосостояние обеспечивать.
Два лагеря противников разделили между собой труд подготовки к июньскому пленуму ЦК. Экономисты сосредоточились на общей концепции реформ, а правительственные чиновники занялись проектами конкретных предложений и постановлений для их внедрения. Экономисты (вместе со спичрайтерами, машинистками и техническим персоналом) собрались в Волынском, где к ним часто присоединялись Яковлев, Медведев и другие помощники Горбачева. Сам Горбачев появлялся там “практически каждый день” или же вызывал всех к себе в кабинет
[1065]. А команда Рыжкова отстаивала новые методики (например, “госзаказы”, поступавшие предприятиям от министерств), которые должны были прийти на смену старым механизмам контроля. Еще Рыжков выступал за постепенное внедрение перемен. Горбачеву же хотелось продвигаться вперед быстрее
[1066].
По мере того как приближался пленум, трения нарастали. Рыжков предупреждал, что нельзя “выходить за рамки социализма” – те самые рамки, колко отвечал ему Горбачев, “которые сковали общество, погасили инициативу и заинтересованность людей”
[1067]. 23 апреля Рыжков и министр финансов Гостев выступили с мрачными докладами (дефицит бюджета углубляется, инфляция растет, экономический рост замедляется), но Горбачев обрисовал еще более унылую картину: всюду царит “экономическая неграмотность”; Москва закупает зерно у американцев и французов в пять раз дороже, чем оно стоит в СССР; “всюду барахло дешево, а продукты дороги. А у нас наоборот”
[1068]. Когда 14 мая Горбачев резюмировал свою речь для предстоящего пленума, все коллеги из Политбюро отнеслись к проделанной работе с уважением, и только Ельцин не удержался и высказал предложение: пусть с докладом перед ЦК выступит не сам Горбачев, а премьер-министр Рыжков. Но 21 мая вспыхнула острая полемика из-за работы правительственных ведомств: Рыжков “не скрывал своих намерений жестко отстаивать интересы верхушки госаппарата”. На вопрос Горбачева, от каких функций министерства готовы отказаться в новых условиях, Рыжков ответил: “Ни от каких”
[1069].
